Люди советской тюрьмы

Завоеванная "свобода" разочаровала отца Османа. Его семье жилось хуже, чем при царе, свободы было меньше, а работать приходилось больше и за нищенскую плату в кустарно-промысловой артели мыльников. Поэтому, когда артельный комсомольский комитет выдвинул Османа на работу в казанский отдел НКВД, старик страшно рассердился и объявил сыну:

— Не хочу, чтоб мой сын из татарина превратился в пса и палача. Твой дед, и я и великий Булат-Батыр не за это кровь проливали, не за тюрьму. Никто из нас не был полицейским и тюремщиком, никто не душил свободу. Если ты этого хочешь, то да не будет у тебя отца, а у меня сына. Уходи к энкаведистам или откажись от них.

Юноша обещал отказаться, но свое обещание не выполнил. Слишком уж привлекательными были для 18-летнего татарина новенький коверкотовый костюм энкаведиста и связанные с ним материальные блага; того, что сопутствует этим благам, закулисных сторон работы носящих коверкотовые мундиры он не знал. Тайком от отца, по вечерам и ночам, Осман начал работать в Осодмил'е: участвовал в облавах, помогал энкаведистам при арестах и обысках, конвоировал арестованных. Вскоре ему предложили новую, постоянную работу надзирателя в тюрьме. Теперь он, кое-что видевший в отделе НКВД и понявший, что это за учреждение, рад был бы уйти из него, но знал, что по собственному желанию оттуда не уходят.

Осману пришлось, вместо коверкотового мундира, надеть черную шинель. Когда он появился в ней дома, отец проклял и выгнал его. За этим ударом последовал второй. Девушка, которую любил Осман, узнав, что он работает в тюрьме, отказалась быть eгo невестой. Её брата незадолго перед тем арестовали. Жизнь в Казани показалась Осману невыносимой и он стал просить начальство о переводе в другой город. Его перевели из казанской тюрьмы в ставропольскую. И вот теперь, насмотревшись на то, что делается в тюрьмах, он понимает, как прав был отец, проклявший его. Будь прокляты коверкотовый мундир, и эта черная шинель и все на свете…

Выслушав рассказ молодого тюремщика, мы посочувствовали ему без особенного, впрочем, жара. История каждого из нас была во много раз тяжелее. Осман выдержал две из них, рассказанные ему смертниками, а в середине третьей взмолился:

— Зачем такие жалкие слова говоришь? Мне от них плакать хочется. Мне тяжело в тюрьме.

— Нам тяжелее, — сказали ему.

— Да. Вам тяжелее, — согласился он и воскликнул с откровенным порывом:

— Я бы вас всех на волю выпустил!

— Спасибо. Жаль, что не все энкаведисты такие, как ты, — произнес староста вздыхая…

Откровенная беседа с "исключением из правил" не повторилась в камере смертников. Осман Алиев больше не приходил к нам. Мы спросили о нем у выздоровевшего Хомы Санько. На этот раз неразговорчивый младший отпрыск "тюремной династии" снизошел до злорадного и хвастливого объяснения:

— Османка в подследственной сидит. За то, что перед арестантами распускал свой язык. Враг народа он и дюже поганый надзиратель. Не то, что мы, Саньки…

4. Тот, кто стреляет

Днем в камеры смертников иногда приходит человек в небрежно накинутой на плечи шинели энкаведиста с капитанскими знаками различия. Он садится на низенькую трехногую скамейку и начинает спокойно беседовать со смертниками.

У него полная сутуловатая фигура, короткие пухлые руки и кривые — "рогачиком" — ноги, кривизна которых подчеркивается лакированными голенищами щегольских сапог. Его слегка обрюзгшее, гладко выбритое лицо нездорового грязновато-бледного цвета несвежей замазки для окон. К лицу, словно чужие, прилипли нос и уши: маленькие, красные и мясистые. Внешность самая заурядная. Только глаза его не гармонируют с нею. Они очень зоркие, неподвижно-пристальные и бесцветно-пустые, как глубокие белые пятна.

За стенами тюрьмы июльский полдень, в камере — жара, а человек зябко передергивает плечами под шинелью и говорит звонким, резко-щелкающим тенором, отчеканивая каждое слово:

— Холодно у вас, граждане подрасстрельные.

— Что вы, гражданин комендант? Камера от жары потом обливается, — возражают ему смертники.

— А вот я мерзну. Постоянно. В любую погоду. Кровь у меня холодная. Не греет, — щелкает словами он.

— Вы бы печкой грелись или водкой. Ведь у вас в НКВД и топлива, и водки достаточно, — не без иронии советует один из заключенных.

— Пробовал. Не помогает, — безнадежно машет пухлой кистью руки энкаведист. — Возле печки никак не согреюсь. Стопка спирта, правда, греет. Но на пару минут. Не больше. А потом опять холодно.

— Это вас Бог наказывает при жизни адским холодом. За то, что вы многих людей умертвили, — сказал ему как-то один из верующих в Бога смертников.

Подобное замечание у любого энкаведиста вызвало бы вспышку гнева, но постоянно мерзнущий отнесся к этому замечанию иначе. Он спокойно и серьезно щелкнул словами:

— Вполне возможно.

— Да вы разве в Бога веруете? — удивленными глазами уставился на него заключенный.

— Утверждать категорически не могу, — уклончиво ответил энкаведист. — Может быть, Бог и есть. Не знаю. Атеисты до настоящего времени не смогли доказать отсутствие божественных сил во вселенной, так же как их существование не доказали и церковники…

Однажды к нам, в камеру смертников, прямо с "воли", привели новичка, молодого продавца из кооперативного магазина. Он был обвинен в шпионаже и приговорен к расстрелу за переписку со своим дядей, жившим в Нью-Йорке.

Вслед за новичком в камеру вошел энкаведист в накинутой на плечи шинели, но, против обыкновения, разговаривал с нами недолго. После его ухода новичок осведомился у нас:

— Кто этот работник НКВД? Он, кажется, симпатичный. Не правда-ли? Может быть, мне к нему обратиться?

— Зачем? — спросили новичка.

— А вдруг он сможет мне помочь. Ведь я осужден ни за что.

— Не стоит обращаться к нему за помощью. Это тот, кто стреляет.

— Как стреляет? — не понял новичок.

— Из нагана. В затылок. Это здешний главный палач, комендант управления НКВД Капранов, — объяснил один из смертников "со стажем".

У новичка на мгновение прервалось дыхание и глаза полезли на лоб. Мои ощущения, при первой встречи с Капрановым, были приблизительно такими же. Замечая впечатление, производимое им на смертников-новичков, он этим не гордится, но и не сердится на это, а многозначительно советует им:

— Привыкайте ко мне заранее. Получше привыкайте. Ведь вам придется со мной встретиться в самый последний раз.

На его груди красуется "Орден красного знамени", а левый глаз постоянно прищурен. Об этих двух особенностях внешности "того, кто стреляет" заключенные говорят так:

— Глазной прищур у него по привычке. Пристрелялся глаз на чужих затылках. А со всех пяти концов его орденка кровь каплет.

Слышал я от других смертников и иное, до некоторой степени тоже верное мнение о нём:

— Конечно, Капранов среди энкаведистов палач из палачей. Но все парень не особенно плохой. Со смертниками и поговорит не как другие гепеушники, а по-человечески и пожалеет перед расстрелом…

Еще в общей следственной камере арестованные из бывших конвоиров рассказывали мне, как Капранов расстреливает людей:

— Поставит, понимаешь, подрасстрельного носом к стенке и ежели тот очень пугается помереть, то комендант его успокаивает. Всякими чувствительными словами в подрасстрельное ухо спокойненько этак пощелкивает:

— "Жаль мне, — говорит, — вас, гражданин, да ничего не поделаешь. Такая, значит, у вас судьба — помереть от моей пули. Но вы особо не волнуйтесь. Я вас в один момент. Никакой боли не почувствуете.

"Ежели подрасстрельный, например, кричит, что ему помирать не хочется, то у Капранова и на этот случай успокоительные слова есть:

— "Все умрем, гражданин. Вы — сегодня, а я, может, завтра. И еще неизвестно, кто из нас счастлив; я или вы. Жизнь человеческая, гражданин, штука неважная. Сплошное мучение и больше ничего. Так стоит-ли вообще жить? И вот, что я вам еще скажу…