Люди советской тюрьмы

Никакие просьбы, страдания и слезы людей, томящихся в тюрьме их никогда не трогают. Они на это просто не обращают внимания. Заключенным не обмануть и не провести никого из Санько. Они слишком опытные тюремщики, до тонкостей изучившие тюрьму и ее обитателей. Любая тюремная камера для них — раскрытая книга. Как лучшим из надзирателей в крае, им поручено наблюдение за камерами смертников.

К своему начальству отец и сыновья Санько относятся с легким пренебрежением, считая что оно, это начальство, меньше их понимает в тюремных делах. Начальники же весьма уважают "династию надзирателей".

Начальник управления НКВД майор Булах однажды предложил Опанасу Петровичу пост заведующего складом обмундирования. Старик не без гордости ответил отказом:

— Такая профессия не для меня. В нашем роду каптеров не было. Я — надзиратель.

Другого за такой ответ Булах посадил бы в тюрьму, но для главы "династии" его дерзость осталась без последствий, если не считать взрыва ругани разгневанного начальника.

По отзывам людей, бывавших в квартире Санько, занимающих несколько комнат жилого дома для работников НКВД, она заполнена "тюремными украшениями". В комнате старика висит большой портрет Григория Санько, написанный масляными красками. На нем изображен бравый отставной солдат с пышными висячими "запорожскими" усами и связкой ключей в руке. Один из углов комнаты занимает макет ставропольской тюрьмы, вылепленный из хлеба каким-то еще дореволюционным арестантом. В советское время плотники тюремной мастерской сделали под макет массивную дубовую тумбу.

На полках, подоконниках и комодах этой и других комнат разложены вещи, в разное время отобранные у заключенных: ножи, бритвы, иголки, мотки ниток и веревок, карандаши, шахматы, игральные карты. Эту "коллекцию" дополняют скульптуры из хлеба работы арестантов, а так же несколько кнутов и кандалов. Кнуты и кандалы де только "комнатные украшения" надзирательского семейства, но и его "орудия производства". По приказанию начальства, Санько бьют в карцерах людей; бьют без жалости, иногда засекая до смерти. Советская пропаганда утверждает, что в тюрьмах СССР кандалы на людей не надеваются. Это ложь. Некоторых заключенных держат в кандалах: ручных, ножных и шейных. Во вр мена Ежова обитатели большинства одиночек-секреток ставропольской тюрьмы приковывались к стенам за шею. Несколько сотен аккуратно вычищенных и смазанных кандалов хранились "про запас" на тюремном чердаке. Их видели убиравшие чердак заключенные.

— Почему всех нас по тюрьмам не заковывают в кандалы?

На этот вопрос одного из заключенных Тангиев ответил откровенно:

— Наша промышленность не может выпустить миллионы штук кандальной продукции. Но ты, дорогой, не беспокойся. Мы вас и без кандалов держать за решеткой умеем.

До революции в ставропольскую тюрьму детей не пускали, а при советской власти старик Санько часто приводит сюда четверых своих внучат, старшему из которых десять лет. Он показывает детям все "тюремное хозяйство" и поучает их:

— Арестанта потребно так сторожувать, шоб он без команды надзора не смел ни дохнуть, ни сморкнуть. Ось як, хлопчики…

В сем ином альбоме "династии Санько" бережно, как реликвия, хранится копия приказа по управлению НКВД. Вот, что в ней написано:

"За воспитание молодого поколения в подлинно чекистском духе старшему надзирателю ставропольской городской тюрьмы, Афанасию Петровичу Санько объявляю благодарность.

"Начальник Северо-кавказского краевого Управления НКВД майор Булах".

3. Исключение из правил

Не все надзиратели подобны членам "династии Санько" в ставропольской тюрьме. Там, как и всюду, были исключения из общих правил. Одним из таких исключений можно назвать Османа Алиева, некоторое время заменявшего у нас больного гриппом Хому, младшего брата в семье Санько.

Он татарин из Казани, сын одного тамошнего специалиста по изготовлению знаменитого казанского мыла. Ему только двадцать лет, но на вид он кажется старше своего возраста. Его старят черная шинель, смуглота скуластого лица, гладко выбритый череп, миндалевидные печальные глаза и то, что они ежедневно видят в тюрьме. Широкие, сросшиеся над переносьем брови делают его лицо угрюмым и постоянно нахмуренным.

Впервые Осман Алиев появился у нас в камере, вместе со старым Санько, на одной вечерней поверке. Они молча пересчитали смертников и ушли. На следующий день утром, новый надзиратель пришел один. Постоял у двери, разглядывая нас своими печальными глазами и спросил слегка гортанным голосом:

— Курить у вас есть?

— Мало. Самим нехватает. Вот это дали сегодня на всех, — недружелюбно ответил староста камеры, думая, что надзиратель просит закурить и показывая ему из кармана уголок пачки махорки.

Надзиратель протянул нам начатую коробку двухрублевых папирос "Аэроклуб".

— Нате. Курите, пожалуйста. Только другим из охраны говорить не надо.

Мы были так удивлены, что даже не успели поблагодарить его; он быстро ушел, захлопнув дверь, прежде чем у кого-либо из нас возникла в голове мысль о благодарности. Удивляться нам было чему. До этого случая тюремная охрана никакими любезностями нас не баловала.

Перед вечерней поверкой Алиев принес еще одну коробку папирос, а через несколько дней мы с ним разговорились. Наш непродолжительный разговор начался насмешливым вопросом старосты надзирателю:

— Откуда вы, черный ангел без крыльев, появились в здешних предсмертных местах?

Он ответил серьезно и немного обидчиво:

— Зачем смеешься? В тюрьме нет ангелов. Есть люди. Разные люди.

— Это мы знаем. Здесь разные люди, хуже и опаснее разных гадюк, — заметил кто-то из смертников…

Следующий разговор, еще через несколько дней, был откровеннее и дружелюбней. Характер и душа татарского юноши оказались мягче его черношинельной, угрюмой и насупленной внешности.

Он совершил тогда, с точки зрения тюремно-советской дисциплины, не только непростительный, но явно "вредительский" проступок: принес и распил с нами бутылку водки. Алкоголь развязал языки и его и наши, но недоверие и предубеждение к надзирателю все же не ушли из мыслей и чувств смертников. Нам казалось, что молодой татарин пьет с нами не спроста, что, быть может, он выполняет какое-то задание следователей НКВД. Поэтому начало нашей беседы назвать дружеским было никак нельзя.

— Много людей на воле арестовывают. Тьма людей в тюрьмах сидит. Разве все они враги народа? — со вздохом сказал Осман, передавая бутылку ближайшему к нему из сидящих на матрасах смертников.

— Это ты лучше у своего начальства спроси, — колко бросил тот, беря бутылку.

Надзиратель, вздрогнув как от удара, сделал вид, что не замечает колкости заключенного и продолжал:

— Зачем столько людей стреляют? Вас зачем убить хотят?

— Так нравится твоему начальству, — коротко и сухо ответил камерный староста.

Смугло-матовое лицо юноши залилось багровым румянцем возмущения.

— Я к вам, как человек! Не как другие надзиратели. А вы на меня собаками гавкаете! — гневно воскликнул он.

— Ну-ну, не кипятись! — успокаивающе похлопал его по плечу староста. — Если ты к нам, как человек, то и мы к тебе, как люди.

Наша беседа с надзирателем, после этого, приняла дружеский характер. Осман коротко и, как было видно по его лицу и глазам, правдиво, рассказал нам о себе. Начав в спокойном тоне свой рассказ, он чисто говорил по-русски, но очень скоро взволновался и стал неправильно и с резким татарским акцентом произносить слова.

Род Алиевых был беспокойным и бунтарским. Многие его представители принимали участие в восстаниях против царского правительства, с оружием в руках добиваясь большей свободы и лучшей жизни. Один из предков Османа был другом и помощником Булат-Батыра, командовавшего татарской и башкирской конницей у Пугачева, дед погиб при подавлении татарского восстания в конце прошлого столетия, отец воевал в рядах чапаевцев против белых.