Люди советской тюрьмы

Потом постоял, подумал и, взяв с матраса кожаное пальто, которым накрывался ночью, бросил его нам, остающимся.

— Берите, кто хочет. Мне больше не понадобится. В другой камере мы трое наверно подрались бы из-за такого "шикарно-партийного" пальто, какие на "воле "носят только "ответственные работники"; оно было добротное, хорошего коричневого хрома и подбитое мелким каракулем. Но теперь никто из нас, охваченных предсмертным ужасом, не притронулся к нему…

Не прошло и двух минут после увода черкеса, как стальная дверь загремела снова. На этот раз энкаведист вбежал в камеру и, нарушая тюремное правило, крикнул:

— Вавилов Трофим! Давай!

— Братцы! Тяжко мне. Во второй раз помираю. Помогите, братцы! — простонал "кремлевский землекоп", силясь подняться с матраса и обращая к нам свое выбеленное ужасом лицо, но ни Бортников, ни я не двинулись с места. Страх парализовал наши мускулы и волю.

У Вавилова все же хватило сил встать на ноги, перекреститься и сделать несколько неверных, спотыкающихся шагов вперед, но у порога его ноги подогнулись, а обессиленное, дрожащее тело повисло на руках конвоиров. Энкаведист выглянул в коридор, внимательным взглядом проводил уводимого на смерть человека и, прислонившись спиной к дверному косяку, с полминуты стоял так. Он тяжело переводил дыхание и усталость бродила по его молодому и румяному лицу, которое несколько портил отпечаток обычной "конвойной" тупо-ватости, а веки, на мгновение прикрывшие глаза, были красны от бессонной ночи. Видимо энкаведисту этой ночью пришлось слишком уж "по-стахановски" выполнять приказ своего наркома.

Постояв у двери, энкаведист зевнул, достал из-за обшлага шинели зловещий список и, пошарив в нем глазами, сказал:

— Ну, кто тут еще? Ага! Бортников Дмитрий… Забившись в угол, вызванный ответил плохо повинующимся ему, искалеченным языком:

— Н-не по-айду!

— Как не пойдешь? — удивился энкаведист. — Тебя сам комендант дожидается.

— Н-не хочу ум-мирать! — еле разборчиво выкрикнул Бортников.

— Взять его, ребята! — приказал энкаведист конвоирам.

Но сказать это было легче, чем сделать. Осужденный отчаянно сопротивлялся пятерым рослым и сильным парням. Он отбивался от них кулаками и ногами, царапался и кусался, ругался и кричал:

— Пу-устите! Га-ады! Ля-гавые! Пу-устите! Вероятно, не меньше пяти минут конвоиры возились с человеком, обезумевшим от предсмертного ужаса. Ударами кулаков и рукояток наганов они сбили его с ног и, навалившись кучей, держали так. Кровавая маска бывшего теломеханика покрылась струями свежей крови. Энкаведист оттянул его руки за спину и, вынув из кармана наручники, защелкнул стальные браслеты сначала на одной из них, а затем на другой.

Кричащего и ругающегося Дмитрия Бортникова вынесли из камеры, дверь захлопнулась с грохотом и лязгом и я остался один. Совершенно подавленный только что виденным и слышанным, парализованный страхом и смертью, которая была рядом, неподвижно сидел я на матрасе, ожидая, что вот сейчас придут и за мной.

Глаза мои блуждали по камере и всюду видели кровь. Мне казалось, что красные струи текут по стальной двери и стенам камеры, как текли они по лицу избитого Бортникова, собираются в лужи на полу и кольцом окружают брошенное Дыбаевым пальто. В мой обострившийся слух назойливо лезли жуткие звуки из коридора: стоны и крики, топот сапог и хлопанье дверей. Двери там хлопали беспрерывно. Как выяснилось впоследствии, энкаведисты в ту ночь изо всех сил торопились выполнить бесчеловечный приказ Ежова и загнать в камеры смертников "новый контингент подрасстрельных", предварительно "очистив их от старого контингента"…

С первыми лучами солнца, еле пробившимися в камеру сквозь затянутую пыльной паутиной решетку, шум в коридоре стих. За мной не приходили. Я понял, что ночь казни закончилась. Измученный ею, я растянулся на матрасе и мгновенно, как в пропасть, провалился в сон.

Глава 5 ВЕДУЩИЕ НА СМЕРТЬ

1. Начальничек

— Самый поганый кичман там, где начальничек Тангиев, — говорят северо-кавказские уголовники.

На мой вопрос: "почему это?", некоторые из них дали такое объяснение:

— Эта сука лягавая хуже самого жадного ворюги.

Ни один урка никого так не грабит, как он заключенных. Вместе со всеми своими тангиятами начальничек кичманом кормится, одевается и обувается. По-паучиному нашего брата сосет.

Пробыв некоторое время в ставропольской тюрьме, я убедился в полной достоверности и справедливости утверждений уголовников. Тангиев, или как егo называли урки — начальничек, заключенных грабил нещадно.

Заключенные в камерах осужденных, которым разрешены продовольственные и вещевые передачи, никогда не получали их целиком. Часть передач, иногда даже больше половины их содержимого, надзиратели отбирали и, под руководством Тангиева, делили между собой. При этой дележке лучшие вещи и продовольственные продукты начальничек брал себе. Присваивал он и часть денег, присылаемых заключенным родственниками с "воли". Бухгалтерия в тюрьме велась двойная: одна для Тангиева, другая — для ревизионной комиссии управления НКВД. Бухгалтер и его помощник, участвовавши; в жульнических махинациях начальника с деньгами, получали от него за это щедрую мзду. Крупные суммы денег тратил Тангиев и на подкуп управленческих ревизоров.

Хорошая одежда, деньги, золотые вещи, карманные и ручные часы, которые арестованным удалось сохранить при себе во время ареста, после тщательного обыска в тюрьме, отбирались надзирателями "для сохранения" и заносились в списки. Потом эти списки "терялись", а перечисленные в них вещи переходили в собственность начальничка и подчиненных ему "тангият".

В широких размерах практиковался грабежь и "по пайковой линии". Хлеб в тюрьме выпекали водянистый, а сахар специально "увлажняли" водой. Полученную от этого "сахарно-мучную экономию", составлявшую ежедневно не меньше 50 килограммов хлеба и до 10 килограммов сахара, начальничек через надзирателей продавал на стороне. Систематически вел он и торговлю печеным хлебом. Для этого тюремные хлеборезы ежедневно обвешивали заключенных. В каждой хлебной "пайке", как правило, нехватало от 20 до 50 граммов.

Председатель одного из колхозов Старо-Марьевского района, сидевший вместе со мной в следственной камере, рассказал мне любопытные подробности о торговых операциях Тангиева с печеным хлебом:

— Было у меня в колхозе четверо стариков-специалистов по изготовлению плиточного прессованного чая. Этот чай мы делали тайком от районных властей и сбывали калмыкам-степнякам. А вы ведь знаете, что они без своего чая, снабжение их которым чайная промышленность никак не наладит, ни жить, ни работать не могут. Каким-то образом, о нашем чайном производстве пронюхал Тангиев и предложил мне такую комбинацию: 100 кило тюремного хлеба за полдюжины плиток чая. Хлеба в колхозе, после сдачи зерна государству, тогда нехватало, колхозники жили впроголодь, и я согласился.

"Торговали мы так с полгода. Два раза в неделю ездили за хлебом в тюрьму и расплачивались чаем. Тангиев этот чай сплавлял председателям степных овцеводческих совхозов. За одну плитку они давали две шкурки серого или золотистого каракуля. Представляете, какой у начальничка был заработок? Но, в конце концов, он пожадничал, начал со мной торговаться, а я снизить цену отказался и… вот видите? Нажал там, в НКВД, Тангиев какие-то блатные кнопки, меня взяли за шиворот и — сюда, в конверт. А он, чтоб ему ни дна, ни покрышки, с новым председателем теперь торгует.

Кроме этих незаконных статей дохода, есть у Тангиева еще одна, но уже "законная статья". По приказу краевого управления НКВД, одежда и обувь расстрелянных в тюрьме поступает в распоряжение тюремной администрации. Эти вещи также распродаются ею и, чтобы "не портить" их, осужденных часто перед казнью раздевают.