Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

«Я очень живо помню первую Татьяну после знаменитого манифеста Л. Н. Толстого. В двух-трех частных кружках решено было справить „праздник интеллигенции“ послушно Толстому, „по сухому режиму“. Но, кажется, никогда еще „Эрмитаж“, „Яръ“ и „Стрельна“ не были так законченно пьяны, как именно в эту Татьяну.

Помню только, что [когда] я вошел в «Эрмитаж», еще на лестнице меня остановил студент-медик необыкновенно мрачного вида. На ногах стоял твердо, но – глаза! глаза!

– Ты кто?

Называю себя.

– Писатель? Журналист?

– Писатель. Журналист.

– Так поди же и скажи от меня своему Толстому...

– Да он не мой.

– Как... не... твой?!

– Да так: не мой – и все тут.

– Не твой... это... странно... Чей же?

– Гм... Все равно! Поди и скажи своему Толстому, что Гаврилов пьян. И когда статью в газету писать будешь, тоже так и напиши, что Гаврилов пьян. Назло. И всегда на Татьяну пьян будет. Да! [14]»

Тот же мемуарист упоминал еще об одной традиции студенчества: под утро забираться на Триумфальные ворота и пить «растанную с праздником чашу» в компании с бронзовой фигурой-аллегорией Победы. По этому поводу извозчики говорили:

– Во всей Москве только два кучера непьющих: один на Большом театре, другой на Трухмальных воротах. Да и то Трухмального, как ни крепко держится старик, а на Татьяну студенты непременно накачают [15].

Многие из участников и очевидцев «Татьяны» отмечали, что в тот день полиция была более чем снисходительна к не вязавшим лыка студентам. Но если дело все же доходило до задержания буйствующих молодых людей, городовые, по распоряжению начальства, прежде должны были поздравить их с праздником и только после этого отправлять в кутузку.

Кстати, в то время действовало строгое правило: студента, одетого по всей форме, стражи порядка должны были доставлять в участок только на извозчике «с поднятым верхом», но не вести по улице пешим порядком.

Судя по описаниям «Татьяны», которые из года в год появлялись на страницах московских газет, со временем характер этого праздника значительно изменился. Так, в «Эрмитаже» студенческий разгул с речами и качаниями ораторов последний раз происходил в 1905 году. После революции этот ресторан студенты почему-то стали обходить стороной.

В 1910 году Татьянин день вообще был отпразднован очень скромно. Студенты, посидев по пивным и ресторанчикам, без эксцессов разошлись по домам. Профессура собиралась в «Праге», где высказалась за то, чтобы «настоящим обедом было положено начало ежегодным профессорским трапезам в день праздника русского просвещения». «Видимо, – подвел итоги „Голос Москвы“, – прежнее шумное празднование Татьяниного дня отошло в область преданий».

В том же духе высказалась о Татьянином дне в 1914 году газета «Московские ведомости»: «Празднование становится все более бесцветным – „ненавинченная молодежь“ (т.е. избавленная от влияния революционных агитаторов) потеряла вкус к демонстративным выступлениям». Максимум, на что оказались способны студенты, – это пробиться через наряд полиции, выставленный в дверях переполненного до отказа ресторана «Бар», и там немного побуйствовать. По свидетельству очевидца, следование традициям выглядело так:

«Кто-то танцует на столе, подбрасывая ногами далеко в сторону тарелки, вилки и ножи. Кто-то, забравшись под стол, мощным движением плеча опрокидывает его...

Четыре дюжие руки крепко держат какого-то «новичка», направляя на его голову струю пенистого пива. Кому-то льют за воротник прямо из бутылки дешевенькое бессарабское вино.

И все это заглушается песней, слов которой разобрать нельзя, за совершенно невероятными, нечеловеческими криками какой-то компании, возлежащей на буфетном прилавке».

Попытки же некоторых из студентов провозгласить тост за уволенных профессоров оканчивались безрезультатно. Призывы выразить поддержку политическим оппозиционерам тут же заглушались пением. Да и на товарищеских обедах профессуры, по наблюдениям корреспондента, либеральных речей было произнесено очень мало.

Поскольку «Стрельна» была закрыта, а в «Яре» отменили обычную программу, основными центрами веселья стали городские рестораны. Кроме уже упомянутого «Бара», молодежь набилась в «Аполло». «Новинкой сезона 1914» стало участие в застольях и танцах «курсисток».

Весьма показательно, что в тот год студенты «качали» не любимых наставников, призывавших к свободе, а попавших под руку на Тверской... полицейских. Едва какой-нибудь городовой произносил: «Потише!» или «Безобразничать не стоит господам студентам», как в ответ раздавался крик: «Качать!» Когда страж порядка снова оказывался на ногах, он слышал примирительные слова:

– Татьяна, товарищ, ничего не поделаешь! Судя по всему, городовые относились снисходительно к студенческим шалостям, но и бдительности не теряли. Стоило полицейскому среди форменных шинелей заметить оборванца, как тут же раздавался грозный рык:

– А ты здесь зачем?

– Так со всеми праздную, – отвечал люмпен. – По случаю Матрены.

– Я тебе дам, – следовал вердикт, – в карман норовишь!

И «подозрительная личность» с позором изгонялась прочь.

Вся Тверская от Охотного Ряда до Триумфальных ворот была запружена студентами. Везде звучали песни. Изловив человека с гитарой, студенты требовали: «Танго!», и прямо на тротуаре начинался импровизированный бал.

Поздней ночью толпа студентов в несколько сот человек собралась у памятника Пушкину. Опять звучали песни, шла веселая игра в чехарду, в снежки.

«Крики усиливаются, – подмечал новые детали репортер. – Но это кричат уже не студенты, а спасающиеся от их преследования милые, но погибшие созданья.

Одну из несчастных девиц, несмотря на ее душераздирающий визг, студенты подхватывают на руки и начинают качать, но, не рассчитав своих сил, роняют на землю.

Ругань, проклятья...

– Чтоб вам подохнуть, окаянные!

И это:

– Хоть вы и господа студенты, а только увечить человека никак невозможно».

Последний раз московские студенты отметили «Татьяну» более-менее традиционно – с шумной «оккупацией» «Стрельны» и купаниями в ее аквариуме для стерляди – в 1917 году.

Масленица

Зимний сезон балов и прочих развлечений завершался Масленицей. Не было в Москве мало-мальски приличного литератора или журналиста, который хотя бы однажды не обратился к теме города во время этих праздничных дней. Но что характерно, судя по этим описаниям, на протяжении всего интересующего нас периода московская Масленица в своих главных чертах оставалась практически неизменной. Вот, например, что писал об этом празднике обозреватель московской жизни в преддверии XX века:

«Сегодня начинается Масленица...

Разгульная, веселая неделя, когда почему-то всякий обыкновенно весьма умеренный обыватель считает своим священнейшим долгом есть и пить совершенно неумеренным темпом...

Блины и их неизменные спутники: зернистая икра, семга, сметана – вот интересы масленичной недели... Напитки всех сортов и видов – вот ее злобы дня!

Сообразно с усиленным «питанием» идет и усиленное веселье!

Последняя театральная неделя – это какая-то каторжная работа для актеров и какое-то судорожное веселье для публики... Спектакли днем и вечером... Все спешат навеселиться на весь длинный Великий пост...

Кстати, о московском веселье...