Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

– Сила Терентич, проснись, неловко, – будит его сосед, худощавый, с козлиной бородкой, в розовом галстуке.

– А что? Платить по счету? Сичас.

– Да нет. Петь будут эти самые венгерки, а ты храпишь.

– Что же, что храплю. Выходит вроде как бы аккомпанемента.

– Соседи обижаются.

– А мне очень надо!

Хор строится полукругом. Мужчины по флангам. Молоденькие и покрасивее – в центре.

– На каком евто они диалехте поют? – спрашивает трехобхватный.

– Не разберешь. Как будто по-русски, а не поймешь.

– Это они на блиняном, масленичном диалехте поют, – замечает кто-то.

– Верно, – одобряет толстый и кричит: – Стой-ка-сь, Сеня! Я к ним перелезу. Слышнее будет. Авось пойму!

Купец карабкается на эстраду. Ему шикают. Он бранится.

– Шагай, что ли, – кричит товарищу.

– Да нельзя на эстрадину эту. Сичас и выведут.

– Эко-сь сморозил. Да кто меня выведет, если я деньги плачу?

Начинается суматоха. Подбегают лакеи, является распорядитель. Хоровые певицы ломают строй и перестают петь. Одни, столпившись в углу, хохочут; другие заводят со зрителями переговоры. Еще несколько человек влезает на эстраду. Слышна крупная брань. Кого-то бьют. Во входных дверях появляется околоточный...

Близится к полуночи. Вся улица у ресторана заставлена экипажами. Кучера пьяны и не слышат вызовов. Пьяненькие бродят по снегу. Отыскивая своих автомедонов, ругаются и поминутно ослабевают. В отдельных кабинетах, что называется, дым коромыслом стоит. В главной зале – вавилон. Один пьяный, шатаясь, бродит и поливает пол шампанским, чтобы, значит, не было пыли. Другой выкатил глаза и ревет:

– Расшибу!

С шумом отворяется входная дверь, врывается толстая дама и, окинув взором залу, спрашивает швейцара:

– Муж мой здесь?

– Не могим знать. Мужьев тут много. Кто такой ваш супруг?

– Известно кто – купец. Такой кряжистый, борода с проседью, голова лысая. Второй день, как запропал.

– Много здесь лысых и с проседью. Извольте сами смотреть.

– Тут нет. А в отдельных кабинетах?

– Туда не впустят. Кабы вы вот знали, в котором ваш супруг, так хоша и трудно, можно пройти.

– Голубчик, – упрашивает купчиха официанта, сунув ему рубль в лапу. – Проводи ты меня в коридор, куда выходят эти самые кабинеты. Мой, как напьется, всегда орет. Я его сичас по голосу, а все же узнаю...»

Неотъемлемой принадлежностью Масленицы были «гуляния» – в Манеже и на открытом воздухе: близ Новодевичьего монастыря и возле Пресненских прудов. По свидетельству корреспондента «Русского слова», в Манеже собиралась простая публика, «которая из года привыкла считать посещение устраиваемых здесь гуляний чем-то вроде обязательной повинности». Развлекали ее «неизбежные куплетисты, гармонисты, хоры» и дрессированные звери В. Дурова.

Гвоздем программы было какое-нибудь театрализованное представление. Например, в начале XX века, во время Англобурской войны, бешеной популярностью у зрителей пользовалась «пьеса» с изображением боевых действий. Под громовые крики публики «буры» пускали под откос блиндированный поезд [16]и, переходя в штыковую атаку, громили англичан.

Гуляния «под Девичьим» сто лет назад уже не отличались столь грандиозным размахом, как это, скажем, было изображено в «Сибирском цирюльнике». В 1910 году, по свидетельству одного из репортеров, среди развалин закрытых, но не снесенных балаганов, к услугам публики были лишь парочка каруселей, «французские» горы и три действовавших балагана. В одном располагался «электротеатр» (кинематограф). В другом «почтеннейшей публике» предлагался «дивертисмент» с участием потрепанных «этуалей» и «хором песенников из портерных со зловещими лицами». Зрители галерки платили за возможность насладиться балаганным «искусством» по гривеннику, первые ряды шли по полтиннику.

В третьем балагане показывали движущуюся картину «Севастопольская оборона»: на фоне намалеванной на холсте панорамы города демонстраторы тянули на веревках «два подобия самоваров», которые, достигнув середины «бухты», раскалывались и «утягивались» на дно. По всей видимости, это должно было изображать затопление кораблей Черноморского флота.

Спустя год в описании газеты «Раннее утро» «гуляния» на Девичьем поле и Пресне выглядели следующим образом:

«Переполненные вагоны трамваев подвозят все новые и новые „партии“ масленично настроенной публики. Шум, гам, свист. Специфическое „галдение“ подгулявшей толпы.

На первом плане, конечно, карусели. Гармонисты залихватски ожаривают марши. А деревянные кони с испуганно– выпученными глазами неутомимо скачут, растопырив сразу все свои четыре деревянные ноги. Очень много «амазонок», предпочитающих «кавалерийское» седло более или менее удобному месту в коляске.

Пожинает лавры успеха «народный театр», на фронтоне которого голубыми буквами изображено: «Только что вернувшаяся из путешествия труппа известного народного певца Муравьева-Сидорова дает в течение Масленой недели интересные представления». Г. Муравьев-Сидоров в не первой свежести сюртуке озабоченно выглядывает из-за кулис и делает многозначительные жесты.

На балкончике около кассы «женщина в 40 лет» хриплым голосом, с оттенком грустной укоризны в тоне возглашает собравшейся вокруг толпе:

– Сейчас начинается! Берите билеты. Касса перед вами. Не мешайте тем, у кого деньги есть!

– А у кого нет денег – мы тем даром все покажем! – надрывается субъект в чекмарке. – Звездочет, станцуй им что– нибудь.

Мальчик с огромной маской чудодея под фальшивые звуки «квартета медных» исполняет «Во саду ли, в огороде». Кудластая борода из пеньки развевается на ветру. Чтобы еще больше заинтересовать скупящуюся на гривенники толпу, из– за кулис высылают «арьергард» – трех «хохлушек». Но Боже, что это за физиономии! Фантазия самого Данте не могла бы пойти дальше.

Сбоку над крышей театра возвышается огромное панно, изображающее трех молодиц у колодца и парня на первом плане. Внизу подпись: «Деревенщина Ермил, а посадским бабам мил!» У Ермила ярко-голубые штаны с заплатой и сверхсчастливое выражение лица.

Палатки с «французскими вафлями» торгуют незавидно, хотя угар от них несется отчаянный. Серьезную конкуренцию им составляет балаганчик, над крышей которого сажей от руки начертано: «Берлинские пышки! 1 копейка штука».

«Берлинец» – типичный калужский мужичонка в меховой куртке, на глаз вынимает из кадки «горсточкой» порции теста и любовно опускает их в кастрюлю с кипящим постным маслом. В одну-две минуты готов пяток пышек.

Потребителями берлинской кухни являются преимущественно мальчишки и девчонки. Но и взрослых привлекает дешевизна «немецкого» лакомства...

Букинисты расставили свои лари с книжной макулатурой. Ввиду плохих дел они прибегли к «американской» системе: «Любая книга 5, 10, 15, 20 коп.». За 20 коп. вы можете узнать «Радости влюбленных» и «Средство предохранять себя от беременности».

Бойко торгует палатка с «моментальной фотографией».

Какая-то досужая кумушка повествует:

– Здесь, касатики, зимой мертвый труп нашли. Как же, я сама видела. Синий-пресиний! Хорошо... Только на другую ночь в этой самой палатке еще один шкилет объявился. Вроде удавленника. И на спине у него записка: «Это второе тело. А еще будет пять». Такие страсти!

– Ври больше, старая! – обрывает кумушку чуйка.

И совсем как Фекла в «Женитьбе» обижается старуха:

– Пес врет, а не я!

Катание на лошадях далеко от помпезности. Год от года тускнеет этот род увеселения.