Люди советской тюрьмы

Летчик сделал над островком два круга бреющим полетом. Впервые он видел свою мишень так близко. Перед ним внизу, на грязно-свинцового цвета водной глади, игрушечной, рельефной картой распластался каменистый островок, покрытый серыми бугорками укреплений. Вид его был унылый и угрюмый.

"Поднимусь на пару сотен метров выше, до потолка тумана, — мысленно решил летчик и, взявшись за руль высоты, бросил вниз последний взгляд.

В этот короткий миг он заметил там то, что наполнило его мысли и чувства удивлением и ужасом. На острове были люди. Они жались к буграм укреплений и смотрели вверх…

Сбросив груз бомб в море, летчик вернулся на аэродром и доложил:

— Товарищ комэскадрильи! Ваш приказ выполнить не смог. На острове мною обнаружены люди.

— Вы не должны были интересоваться этим, — возразил командир.

— Но ведь люди же…

— Знаю, что не звери, — раздраженно бросил Рязанцев. — Это присужденные к смерти. Враги народа.

На лице Евтушенко появилась иронически-горькая усмешка; о "'ежовской чистке врагов народа" он кое-что знал. Посмотрев на него исподлобья, Рязанцев заговорил угрюмо и раздраженно:

— Не ваше и не мое дело разбираться в том, кто из них виноват, а кто нет. Такими делами занимается НКВД. А мы, солдаты, должны выполнять те приказы, которые нам даются. Выполнять не рассуждая.

— Я не палач! — вырвалось у Евтушенко.

— И я тоже, — сказал Рязанцев. — Но приказ есть приказ. Невыполнение его есть нарушение воинской присяги.

— Быть энкаведистом я не присягал.

— А если во время войны вам прикажут бомбить вражеский город?

— Такое приказание я выполню.

— Боюсь, что вам больше не придется выполнять никакие воинские приказы. О случае с вами я обязан немедленно сообщить органам НКВД. Очень жаль, конечно. Вы были хорошим летчиком-испытателем.

Начальник эскадрильи со вздохом снял трубку телефона.

Через несколько часов с аэродрома в Москву вылетел аэроплан. На борту его было трое пассажиров:

арестованный летчик и конвоиры-энкаведисты.

Петра Евтушенко допрашивали недолго, всего лишь полчаса.

— Что меня ожидает? — спросил он следователя, когда допрос закончился.

— Расстрел, — не задумываясь ответил энкаведист. Евтушенко был поражен.

— За что? Только за невыполнение приказа начальника эскадрильи в мирное время?

— Нет. Это пустяк. Но узнав один из наших секретов, вы стали опасным для нас. Можете проболтаться другим. Поэтому мы не рискуем оставлять вас в живых, — объяснил следователь…

Из Лубянской тюрьмы осужденного без суда летчика привезли в Ставрополь.

— Почему же так далеко от Москвы? — с удивлением спрашиваю я его.

Иронически-горькая усмешка на мгновение кривит пепельно-синеватые губы бывшего летчика-испытателя и прячется в морщинах преждевременно постаревшего широкоскулого лица. Он говорит скучно-равнодушным голосом:

— У них там и без меня работы по горло. Многих они теперь к расстрелу приговаривают. Мест для казней и исполнителей приговоров нехватает. Да и невыгодно властям заниматься в центре беспрерывной стрельбой. Вот они и разгоняют по разным городам таких, как я… Скорее бы уж меня прикончили…

6. "Козлик отпущения"

Толстяка с мелкими детскими чертами лица насмешлив? прозвали в камере, "козликом отпущения". Это животное он напоминает не внешностью, а заключительной частью своей биографии.

До посадки в тюрьму толстяк Коренев был крупной партийной шишкой: "уполнаркомзагом" по Северному Кавказу, т. е. специальным уполномоченным комитета заготовок при Совнаркоме РСФСР. Он руководил государственным ограблением северо-кавказских колхозников и единоличников, что официально называлось заготовкой сельско-хозяйственной продукции. В его распоряжении находились сотни районных, сельских и колхозных уполномоченных, заготовителей, агентов и тысячи советских активистов. Все они усердно выкачивали из колхозов и единоличных хозяйств их продукцию по планам, разработанным партийными организациями края и утвержденным Москвой.

Коренев и его подручные работали "по-большевистски", добиваясь, чтобы планы были выполнены "досрочно и с превышением". Часто в результате их деятельности, после выполнения планов заготовок, колхозникам и особенно единоличникам ничего не оставалось для еды; иногда приходилось выколачивать недоимки при помощи войск НКВД, но никто из заготовителей с этим не считался. Главным для Коренева и его "бойцов заготовительного фронта" было выполнение плана, установленного партией.

Заготовленные ими продукты обходились государству очень дешево, а продавались потребителям во много раз дороже. Например, в 1937 году за килограмм сданной государству пшеницы северо-кавказский крестьянин получал от 5 до 7 копеек (в зависимости от качества продукции), а килограмм хлеба, выпеченного из этого зерна, стоил в магазине 2 рубля 70 копеек. Подобная практика купли и продажи существовала не только на Северном Кавказе, но и по всей стране.

Успешно выкачивая из крестьянских хозяйств их продукцию, Коренев, однако, не смог сохранить ее от порчи. Этому препятствовало множество "объективных причин". Заготовленное негде было хранить и не на чем перевозить; нехватало складов, ссыпок, овощехранилищ и транспорта. В колхозах и возле элеваторов, мельниц и железнодорожных станций мокли под дождем и прорастали горы зерна и овощей. Их даже нечем было накрыть — не было брезента.

Устранить эти "объективные причины" Коренев никаких возможностей не имел. Транспорт, промышленность и строительные организации находились в ведении других наркоматов.

Северный Кавказ не являлся исключением из общего положения с заготовками сельскохозяйственных продуктов в СССР. Во всех районах страны гнили и портились зерно, овощи, фрукты и фураж для скота. Виноваты в этом были не столько отдельные "ответственные работники", сколько вся система советского хозяйства с ее плановой безалаберностью.

Не находя никаких выходов из постоянных "прорывов на заготовительном фронте", советская власть, однако, легко находила "козлов отпущения" за них. Периодически, в различных областях и районах страны, сажали в тюрьмы и расстреливали крупных "ответственных работников", предварительно обвиняя их во вредительстве, развале сельского хозяйства, срыве колхозного строительства, умышленной порче заготовленной сельскохозяйственной продукции и тому подобных преступлениях.

Одним из таких "козлов отпущения" как раз и был Коренев. Кремлевские властители в начале "ежовской чистки" решили свалить на него всю свою вину в порче зерна на Северном Кавказе. Центральные московские газеты "Правда" и "Известия" напечатали о нем разгромные статьи. Вслед за ними было опубликовано постановление ЦКВКП(б) и Совнаркома, в котором Коренев объявлялся "врагом народа, вредительски уничтожавшим колхозный урожай". Опальный "уполнаркомзаг" собрался было ехать в Москву оправдываться, но его туда не пустили, запретив выезд из пределов Северного Кавказа. Спустя неделю после' этого он и более пятидесяти 'его подчиненных были арестованы.

Применять "методы физического воздействия" к Кореневу следователям и теломеханикам не понадобилось. Напуганный их угрозами, он на первом же допросе подписал все, что от него требовали. Выездная сессия Верховного суда приговорила его к расстрелу.

"Козлик отпущения" не верит, что его расстреляют. Не верит вопреки очевидности этого. Он подал прошение о помиловании и надеется, что его дело будет пересмотрено.

— Не могут, не должны меня расстрелять. Я еще потребуюсь партии. Еще буду ей нужен, — мечтает он вслух.

— Очень ты ей нужен. Как ишаку второй хвост. Таких ответственных псов у Сталина много. К стенке пойдешь, — бесцеремонно обрывает его мечты Дыбаев.