Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы

— Из Белостока.

— К кому?

— К жене. <…>

— Убежала от тебя? — Он ожидал утвердительного ответа, чтобы рассмеяться.

— Нет, наоборот. Она бежала от немцев и, вероятно, здесь задержалась. <…>

— Жены ему захотелось! Может, я тебе должен жену искать? Вон, мерзавец!

Он сорвался со стула, сунул мне в руку документы и, схватив меня за воротник, потащил к дверям <…>.

— Вон, каналья! — бился в приступе бешенства».

(«<…> za stolem siedzial podoficer <…> — skąd przyjechaleś? <…>

— Z Białegostoku.

— Do kogo?

— Do żony. <…>

— Uciekta od ciebie? — oczekiwal potwierdzającej odpowiedzi, by wybuchnąć śmiechem.

— Nie. Przeciwnie. Uciekla od Nieinców i podobno lu się zatrzymala. <…>

- Żony mu się zachcialo! Może ja mam ci żony szukać? Won, lajdaku!

Zerwat się z krzesla, wcisnąl mi dokumenty w rękę i schvyciwszy mnie za kołnierz, silą poprowadził ku drzwiom <…>.

— Won, kanalio! — trząsł sięw napadzie wścieklości»).

Мрачных красок в общее мнение о советских людях добавляло грубое, а со стороны работников НКВД, в особенности низшего надзорного персонала, жестокое обращение с поляками. Иногда в свидетельствах очевидцев описания таких фактов занимают специальные рубрики, например: «Отношение властей НКВД к полякам (методы допроса, пытки, наказания, коммунистическая пропаганда, информация о Польше и т. п.)». Вот что вспоминает подросток, которому в 1940 г. исполнилось 12 лет: «дети по дороге в Россию замерзли и поскольку не было другого выхода, их выбросили в окно. Видя это, НКВД с презрительным смехом говорили «мерзнут польские собаки»», («dzieci w drodze do Rosji zamarzly, a ponieważ nie byto innej rady wyrzucono je przez okno. Widząc to N. K. W. D. z pogardliwym śmechem mówili: „miorznut Polskije sobaki”») [463]. Или такая запись: «Когда я хотела дать детям недоваренный обед, он вырвал у меня из рук кастрюлю и бросил на землю со словами, „не подохнете, проклятые поляки”». («Gdy chciałam dać dzieciom obiad jeszcze nawet dobrze nieugotowany to wyrzucił mnie z ręki garnek na ziemię mówiąc „nie padochniecie preklate polaki”») [464]

Впрочем, бывало и по-другому. О том, насколько затрагивало поляков поведение представителей советской власти, можно судить хотя бы по тому, что каждый случай проявления с их стороны обычных человеческих реакций или сочувствия с особой тщательностью переносился на бумагу — независимо от политической ориентации и мировоззрения авторов анализируемых текстов. Ярый антикоммунист Ю. Мацкевич, характеризуя одного из героев своего романа, подчеркивает: «Зайцев не относился к классическому типу людей НКВД» [465]. Антисоветски настроенная Б. Обертыньская считает своим долгом упомянуть о мелком, но важном с ее точки зрения, факте: «Наконец, начальник соглашается, чтобы они (мать и дочь. — В. Т.) ехали вместе. Это был единственный из известных мне случаев, когда просьба была исполнена. Поэтому я его записываю» [466]. Арестованный в 1940 г. во Львове известный драматург Вацлав Грубиньский в своих воспоминаниях также стремится к объективности:

— Ваши документы? — очень вежливо обратился ко мне сержант НКВД (а может быть, офицер?).

Я подал ему паспорт.

— Вы здесь не прописаны — сказал энкаведешник с теплотой в голосе, мило мне улыбаясь».

(«Pańskie dokumenty? — zwrócil się do mnie bardzo uprzejmie podoficer NKWD (a może oficer?).

Podalem mu paszport.

— Pan tutaj nie jest zameldówany — rzekl enkawudzista glosem cieplym i serdecznie do mnie uśmiechnięty» [467].

Но такие ситуации были единичными и не могли повлиять на собирательный образ советского человека. В польском понимании он являлся антиподом «культурному европейцу» и изображался «дикарем», «варваром», в котором подчерк вались азиатcкие черты: «раскосый мужик» ’skośnooki chlop’ [468] (милиционер. — В. Т.), «одутловатый монгол» ’obrzękly Mongol’ (о начальнике отдела НКВД. — В. Т.), «косые глаза стрелка» ’kose oczy striełka’ [469] и др. Такая трактовка русских уже имела место в истории. Как показывает В. А. Хорев, она сформировалась в XIX веке и проявлялась в стойком убеждении о культурном превосходстве и высшем цивилизационном уровне «европейской» Польши над априорно чуждой Европе Россией с ее «дикостью» и «азиатчиной» [470]. Поэтому в нашем случае можно говорить о повторяющейся закономерности.

Личностное пространство советского человека (мимика, жесты, тон голоса, манера поведения, внешний вид) вызывало в поляках антипатию и чувство своей обособленности: «мрачно смотрел на меня прищуренными глазами», «буркнул со злостью», «плоское квадратное лицо»… «с выражением удивления, недоверия», «молодая, даже симпатичная, только ужасная хамка», «у следователя <…> нет та кого хамоватого вида, как у всех остальных», «Встреченные на улице советские солдаты <…>. Сгорбленные, расхристанные, измятые». И вывод: «Их людей видно сразу, особенно женщин», („patrząc na mnie zlowrogo zmrużonymi oczami”, „burknął ze zloscia”, „plaska, kwadratowa twarz <…>, na kwadratowej twarzy wyraz zdumienia, niedowierzaiiia", „mloda, nawet niebrzydka, tylko strasznie chamska", „śledczy <…> nie ina takiego chamowatego wyglądu jak oni wszyscy”, „Spotykani na ulicy sowieccy żołnierze <…>. Zgarbieni, rozchelstani, zmięci”, „Jch ludzi poznać od razu. Zwlaszcza kobiety”).

Что касается советского человека как носителя образа СССР — его морали, мировоззрения, культуры, скроенной по стандартному идеологическому лекалу, — то все это безоговорочно отвергалось как антагонистическое. Острую негативную реакцию тех, для кого католицизм был абсолютным мерилом национального духа, вызывал преобладавший в советском обществе воинствующий атеизм. Жителям Гродно «говорили о ксендзах, что это наихудшее отребье и воры» (wyrzutki i złodzieje); «в школах запретили изучать религию и историю» [471]. В Луцке детям «запрещали ходить в костел» [472]. В Тернополе «били из пушек по нашим костелам <…>, сожгли доминиканский костел — памятник старины. Не подпускали людей, которые хотели спасти этот костел». Примеры можно множить и дальше.

За прибывшими с востока советскими людьми закреплялись представления о нечистоплотности и тотальной загрязненности их среды обитания: «Грязь, неряшливость и беспорядок — вот синонимы их хозяйствования в городе. Улицы завалены грудами снега и мусора, который никогда не убирается», — записывает житель Тернополя. Еще одно свидетельство, на этот раз о Луцке: «Город, который до войны выглядел красиво и опрятно, теперь приобрел ужасный вид. Улицы не чищены, полны грязи, газоны растоптаны и забрызганы грязью, возле газонов поломанная оградка и молодые деревца, которыми были обсажены улицы. Витрины магазинов с портретами советских руководителей потемнели, покрылись пылью и паутиной. Большинство магазинных вывесок содрано и вместо них остались пустые места». Все это вписывалось в уже существовавшую дихотомию «цивилизация — варварство» [473].

Самую большую неприязнь, перерастающую в гнев, вызывала у поляков политика советизации восточных земель, отвергавшаяся ими как враждебная национальным интересам. Этот вопрос требует самостоятельного исследования, поэтому я ограничусь здесь отдельными замечаниями.

В письменных свидетельствах даются развернутые характеристики и обобщения, касающиеся методов, форм и содержания действий советских властей, включая использование многообразной атрибутики (листовки, плакаты, транспаранты, флаги, лозунги, символика и т. п.), а также описывающие советские ритуалы (митинги, праздники) с указанием отдельных «ритуальных формул»: «za „pobiedu komunizma” i,szczęście trudziaszczychsja"»; «wsie kakodin»; «„sowieckij sojuz" <…> daje ludziom „miłuju żyzń i szczastliwyje buduszcze”»; «„lubimym rebiatain — lubimyj Stalin”» [474].