Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

В черном небе звезды не видно.

Гибель где-то здесь, очевидно.

Но беспечна, пряна, бесстыдна Маскарадная болтовня.

(А. Ахматова. «Поэма без героя»)

В 1913 году в петербургском литературном мире появились новые герои и «ряженые» — футуристы. Бульдожье лицо Давида Бурлюка с размалеванными щеками; желтая или полосатая блуза Владимира Маяковского; черное жабо и румяна Бенедикта Лившица; Велимир Хлебников с неподвижным, похожим на маску лицом...

В декабре 1913 года в Петербурге, на сцене театра Луна-парка, с успехом прошли «Первые в мире четыре постановки футуристов театра»: трагедия «Владимир Маяковский» и опера «Победа над Солнцем» (музыка М. Матюшина, либретто А. Крученых). «Цены назначили чрезвычайно высокие, тем не менее уже через день на все спектакли места амфитеатра и балкона были проданы. Газеты закопошились, запестрели заметками, якобы имевшими целью оградить публику от очередного посягательства футуристов на ее карманы, в действительности же только разжигавшими общее любопытство», — писал Б. Лившиц в книге «Полутораглазый стрелец».

Футуристы собирали полные залы — но не эстетов и бунтарей, а самой благонамеренной публики. На эти вечера ходили развлечься, повеселиться. Веселило все: зычное «Я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам» Маяковского, заумный лепет Крученых, лорнетка Бурлюка, хамские остроты и выплескивания чая в зал, блуза одного из поэтов, сшитая из церковной парчи. Впрочем, это развлечение довольно скоро приедалось.

Гораздо привлекательнее было художественно-артистическое кабаре «Бродячая собака». Оно занимало подвал дома № 5 на углу Михайловской площади и Итальянской улицы. В двух залах «Бродячей собаки», которая открывалась к полуночи, могло разместиться полсотни гостей. Завсегдатаями ее были поэты, актеры, художники. Однако и «непосвященные», купив входной билет, могли попасть в мир артистической богемы... «...Гостям предлагалось надевать на головы бумажные колпаки, которые им вручали на пороге подвала, и прославленные адвокаты или известные всей России члены Государственной думы, застигнутые врасплох, безропотно подчинялись этому требованию», — вспоминал Бенедикт Лившиц.

Не жаль было платить за то, чтобы побывать на вечере балерины Карсавиной, танцевавшей на огромном зеркале, или на вечере французского «короля поэтов» Поля Фора, или на чествовании Московского художественного театра. А можно было просто наслаждаться приобщенностью к миру искусства, сидя за столиком и наблюдая, как сюда «...переносили недовысиженные восторги театрального зала... везли... свежеиспеченный триумф, который хотелось продлить, просмаковать еще»; или как «затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса вплывала Ахматова... Давно уже исчерпав кредит, горячился перед стойкой буфетчика виллонствующий Мандельштам... В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал... Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь „кинжального“ взора в спину... В позе раненого гладиатора возлежал на турецком барабане Маяковский, ударяя в него всякий раз, когда в дверях возникала фигура забредшего на огонек будет-лянина...» (Б. Лившиц. «Полутораглазый стрелец»).

И кажется, никто из сидевших в продымленных зальцах «Бродячей собаки» или мирно спавших в своих постелях — никто из петербуржцев не замечал, что небесные знаки разгорались все ярче.

В феврале 1914 года в Петербург приехал знаменитый итальянский футурист Филиппо Маринетти. Русские футуристы отнеслись к нему настороженно — они не терпели соперничества. Хлебников и Лившиц даже написали декларацию о «кружевах холопства на баранах гостеприимства», пытаясь устроить гостю обструкцию, но публика заполнила зал Калашниковской биржи: «...весь битком набитый зал неотрывно следил за небольшой подвижной фигуркой, оживленно жестикулировавшей на кафедре... Маринетти двоился, выбрасывая в стороны руки, ноги, ударяя кулаком по пюпитру, мотая головой, сверкая белками, скаля зубы, глотая воду стакан за стаканом... „Война — единственная гигиена мира!.. — надсаживался он из последних сил. — Да здравствует милитаризм и патриотизм!.. Долой расслабляющее влияние женщины: нам нужны герои, а не сентиментальные трубадуры и певцы лунного света!..“» — рассказывал Б. Лившиц. Футуристы были озабочены утверждением своего первородства, зрители увлечены зрелищем. Кто из них различил за воплями Маринетти — войну?

В середине июня 1914 года в Кронштадт прибыла с официальным визитом британская эскадра. Два крейсера вошли в Неву и встали у Николаевского моста. Доступ на них был открыт, и петербуржцы не упустили возможности побывать на военных кораблях: «Наша русская публика совершенно переменила мнение об англичанах, ранее представляя их людьми сдержанными... Мужчины любезно обменивались с матросами табаком и папиросами...

На корабль приехало много русских матросов, которые как-то умудрялись объясняться с английскими матросами», — вспоминали старожилы (Д. А. Засосов, В. И. Пызин. «Из жизни Петербурга 1890 —1910-х годов»).

На палубах крейсеров гостеприимные англичане угощали детей шоколадом, устраивали танцы под фисгармонию. Петербуржцы не оставались в долгу: матросов всюду ожидал радушный прием. Появление английской эскадры внесло оживление в жизнь города. Мало кто думал, что это — предвестье войны.

В начале июля в Кронштадт прибыла французская эскадра. И снова горожане ездили на военные корабли, распевали с моряками «Марсельезу», а во время проезда президента Франции Пуанкаре к Зимнему дворцу кричали: «Вив ля Франс!» До начала мировой войны оставалась неделя.

Ъ, что Россия так или иначе примет участие в грядущей войне, было очевидно. Сигналом к ее началу стали выстрелы Гаврилы Принципа, члена тайной организации «Молодая Босния». 15 (28 по новому стилю) июня 1914 года он убил в Сараеве наследника австро-венгерского престола Франца-Фердинанда и его жену. Через месяц, 15 июля, Австро-Венгрия объявила войну Сербии. В связи с этим 18 июля в России вышел указ о всеобщей мобилизации. Германия потребовала его отмены, а получив отказ, объявила войну России. 19 июля немецкий посол Пурталес вручил российскому министру иностранных дел Сазонову ноту о начале военных действий.

Петербург походил на человека, внезапно разбуженного окриком. До того он пребывал в летней дремоте: горожане разъехались по дачам, войска были в летних лагерях. Даже заводские трубы дымили меньше: бастовали заводы Выборгской стороны. Лето 1914 года выдалось необычайно жарким. Объявление войны взбудоражило город. При известии о нем толпы петербуржцев заполнили Дворцовую площадь. Николай II вышел на балкон Зимнего дворца — и люди на площади преклонили колени. Тысячи горожан пели «Боже, царя храни», большинство из них — впервые с искренним чувством. Сознание надвигающейся опасности объединило людей всех классов, независимо от политических убеждений. «Надо помнить, — писал в дневнике Александр Блок, — что старая русская власть опиралась на очень глубокие свойства русской души, на свойства, которые заложены в гораздо большем количестве русских людей, в кругах гораздо более широких... чем принято думать; чем полагается думать ,,по-революционному“».

Город был в лихорадочном возбуждении. Ночью 22 июля на Невском проспекте сбивали вывески немецких магазинов и фирм, срывали австрийские флаги. На улицах хватали «немецких шпионов». Стихийные манифестации завершились разгромом немецкого посольства. Его здание на Исаакиевской площади, увенчанное фигурами тевтонов с конями, казалось символом немецкого высокомерия. Посольство громили дня три: выламывали двери и оконные решетки; выбрасывали из окон сейфы с бумагами, мебель, картины... Наконец, на мостовую сбросили бронзовых тевтонов — «толстоногих микроцефалов и тупомордых коней», по выражению Бенедикта Лившица.

Настроение первых дней войны определялось не только стихийным взрывом ярости. Рабочие столицы прекратили забастовки; на призывные пункты являлось множество добровольцев. Была запрещена продажа спирных напитков, закрыты питейные заведения. «Люди разделились на два лагеря: на уходящих и остающихся. Первые, независимо от того, уходили ли они по доброй воле или по принуждению, считали себя героями. Вторые охотно соглашались с этим, торопясь искупить таким способом смутно сознаваемую за собою вину. Все наперебой старались угодить уходящим», — вспоминал Б. Лившиц.