Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Таких героев и героинь десятки и сотни. Среди них немало людей, разыгрывавших жизнь, как на театральных подмостках: злодей сражен, герой на эшафоте, зрители в слезах. Сколько слез было пролито о красавце Лебедин-цеве, астрономе Пулковской обсерватории, казненном в 1908 году! На поприще терроризма он, глава «Летучего боевого отряда Северной области», избрал звучное имя — Марио Кальвино. Оперной красотой этих имен и героев пленялись многие; Леонид Андреев увековечил Лебедин-цева в «Рассказе о семи повешенных».

Однако к террору можно относиться и без экзальтации, как к работе. Просто и буднично говорит эсер Борис Савинков о соратнике по партии: «...Азеф состоит членом партии с самого ее основания... Долговременная совместная террористическая работа сблизила нас. Я знал Азефа за человека большой воли, сильного практического ума и крупного организаторского таланта. Я видел его на работе. Я видел его неуклонную последовательность в революционном действии, его спокойное мужество террориста, наконец, его глубокую нежность к семье... Это мнение в общих чертах разделялось всеми товарищами, работавшими с ним».

Об Азефе речь впереди. Обратите внимание на стиль Савинкова: так же косноязычно, с теми же оборотами, заговорят в советское время на собраниях и съездах. Террор будут называть работой и не преминут упомянуть о добродетелях палачей. Задолго до победы большевиков сложилась и другая примечательная стилистика — та, что будет в ходу на партийных чистках и на политических процессах. В 1912 году Троцкий пишет в статье «Николай II»: «Вконец обделенный природой, вырожденец по всем признакам, со слабым, точно коптящая лампа, умом... Николай был воспитан в атмосфере казарменно-конюшенной мудрости и семейно-крепостнического благочестия своего родителя, крутого и тупого Александра III... Романов озлобляется — и то подлое и порочное, что лежит в основе его натуры, все бесстыдное выступает наружу. Тупая апатия все чаще сменяется в нем припадками эпилептической злобы. Он быстро привыкает к веревке, свинцу, кандалам, крови — и чтение о погромах, заточениях, расстрелах доставляет ему сладострастное удовлетворение». Читая речи Савинкова, статьи Троцкого, вспоминаешь слова булгаковского героя: «Когда вы говорите, мне кажется, что вы бредите». Это бредовое сознание и демагогия в радикальных кругах были в ходу задолго до 1917 года.

На снимках 1905 года — толпы петербуржцев, внимающих ораторам. Много молодых, оживленных лиц. Во что они так напряженно вслушиваются? В революционные речи, в нарастающий рев грядущего. «Петербург окружает кольцо многотрубных заводов... Все заводы тогда волновались ужасно, и рабочие представители толп превратились все до единого в многоречивых субъектов; среди них циркулировал браунинг; и еще кое-что. Там обычные рои в эти дни возрастали чрезмерно и сливались друг с другом в многоголовую, многоголосую, огромную черноту; и фабричный инспектор хватался тогда за телефонную трубку: как, бывало, за трубку он схватится, так и знай: каменный град полетит из толпы в оконные стекла» (Андрей Белый. «Петербург»).

В конце 1904 года на Путиловском заводе уволили четырех рабочих. Товарищи потребовали принять их обратно, а мастера Тетявкина, виновника увольнения, убрать с завода. Дирекция не согласилась — и 3 января 1905 года Путиловский завод забастовал. Вероятно, мастер Те-тявкин был неправ. Первая русская революция, в историю которой таким образом вошло его имя, не имела времени разбираться в столь незначительном происшествии. Однако оно стало поводом, вызвавшим самые серьезные последствия. Бастующие путиловцы потребовали сократить рабочий день до восьми часов, увеличить жалованье, вдвое повысить расценки оплаты сверхурочных работ и т. п. К Путиловскому заводу присоединились другие, и в начале января в Петербурге бастовало 456 заводов и фабрик, около ИЗ тысяч человек.

9 января депутация рабочих, сопровождаемая многолюдным шествием, направилась к Зимнему дворцу — подать императору петицию со своими требованиями. Последующее известно: императора в столице не было, рабочих встретили войска петербургского гарнизона. Они открыли огонь, 130 человек было убито.

Организовал депутацию священник Георгий Гапон, руководитель «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». «Собрание», созданное Гапо-ном, было легальным рабочим союзом, достаточно влиятельным и многочисленным к 1905 году. Ни он, ни другие авторы петиции не предполагали возможности расправы над мирным шествием, безоружными людьми. На Дворцовой площади Гапон был ранен. Инженер Путиловско-го завода, эсер П. М. Рутенберг помог ему скрыться и бежать за границу. В Петербург Гапон вернулся после объявления политической амнистии в октябре 1905 года. А в марте 1906 года Рутенберг с сообщниками повесили его в пустующей даче в Озерках. Гапона убили за то, что, находясь за границей, он согласился сотрудничать с Охранным отделением (политической полицией). Об этом он рассказал Рутенбергу, тот уведомил ЦК эсеров и получил задание «ликвидировать» Гапона. Примечательно то, что убийство совершилось с согласия главы Боевой организации эсеров Азефа — как выяснилось позже, давнего провокатора и агента охранки.

На этом история не завершилась: вскоре провокатором объявили самого Рутенберга. И он, столь отличившийся во время революционных событий 1905 года ¹⁸ (нелегально доставлял оружие в Петербург, был командиром боевой дружины), вынужден был бежать.

Трагедия 9 января стала началом революции в России. Императорский манифест 17 октября 1905 года, провозгласивший свободу слова, собраний, узаконивший многие права и свободы, уже ничего не мог изменить. «В мастерских, типографиях, парикмахерских, молочных, трактирчиках все вертелся какой-то многоречивый субъект; нахлобучив на лоб косматую черную шапку, завезенную, видно, с полей обагренной кровью Манджурии; и засунув откуда-то взявшийся браунинг в боковой свой карман, многоречивый субъект многократно совал первому встречному в руку плохо набранный листик... Учащались ссоры на улицах: с дворниками, сторожами; учащались ссоры на улицах с захудалым квартальным; дворника, полицейского и особенно квартального надзирателя задирал пренахально: рабочий, приготовишка, мещанин... даже лавочник...

Слышал ли и ты октябрёвскую эту песню тысяча девятьсот пятого года? Этой песни ранее не было...» — писал Андрей Белый в романе «Петербург».

И слова у этой песни новые. На собрании петербургского Совета рабочих депутатов в октябре 1905 года уже не было речи о петициях к власти: «Депутат Металлического завода объявил, что все они... в числе двух тысяч человек вооружились... при этом он поднял вверх отточенный с одной стороны нож с деревянной рукояткой. Депутат с Путиловского завода... вынул самодельный клинок и заявил, что у них вооружаются все 12 тысяч рабочих... Депутат от завода Лесснера... показал металлическую плетку со свинцовым наконечником...»

На кого же они собрались с плетками, ножами, кастетами? А на черносотенцев и контрреволюционеров! Так, значит, революция? В петербургской губернии крестьяне вырубают казенные леса, грабят хлебозапасные магазины, жгут усадьбы... По всем приметам — революция.

«Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей», — писал Андрей Белый. Действительно, из несомненной реальности событий: с толпами на улицах, ревом «Долой самодержавие!», пальбой, казачьими разъездами — из реальности этой вдруг проваливаешься в ирреальность, в то, что Андрей Белый называл «мозговой игрой». В тени, отбрасываемой словом «р е в о л ю ц и я», явственно читается: «провокация».

Давно нет на свете жандармского подполковника Су-дейкина, а его сообщника и убийцы Дегаева давно нет в России, но «тени петербургские улицы превращают в людей»; их замыслы и дела не забывались. После политической амнистии 1905 года в Петербурге стали появляться (из-за границы или с каторги) люди, которые долгое время тоже казались почти тенями: немногие оставшиеся в живых народовольцы, эмигранты, годами жившие вне России. Среди других в Петербург вернулся из эмиграции В. Л. Бурцев, издатель журнала истории революционного движения — «Былое». Он одержим опасной в глазах всех партий идеей: выискивает среди революционеров провокаторов и агентов охранки. В этой области у Бурцева несомненный дар, и вожди победившей революции незамедлительно воздадут ему по заслугам: «При большевиках я был арестован в Петербурге в первый день их переворота, 25 октября 1917 года, и оставался у них в тюрьме до мая 1918 года», — вспоминал Бурцев. Тогда он чудом спасся и бежал из советской России.