Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Одной из первых в поход ушла гвардия. Вскоре стали поступать известия о том, что она несет большие потери; газеты публиковали списки убитых и раненых. На смену уверенности в скорой победе приходила мысль, что война может затянуться на месяцы, а может, и дольше. Ненависть к «тевтонам» усиливалась. В этой атмосфере 18 августа 1914 года столица России была переименована в Петроград.

Есть восточная пословица: «Меняющий имя меняет судьбу». Город утратил имя, полученное при рождении (хотя просторечное «Питер» осталось «немецким»). Это не был просто перевод названия на русский язык: ведь Санкт-Петербург — город Св. Петра. Отказ от исторического имени в конечном итоге означает разрыв со своим прошлым. Петроградом город назывался меньше десяти лет. После 1917 года менялись имена его улиц, площадей, пригородов. 26 января 1924 года он получил следующее имя — Ленинград.

Повлияла ли тогда, в 1914 году, перемена имени на будущее столицы? Прямо — едва ли. Однако это событие высветило самое существенное — утрату корневых связей со своей историей, традицией. Большевистская власть изменит календарь и орфографию: даже время в послереволюционном Петрограде будет переведено на три часа вперед. Но первую и важнейшую подмену узаконил не ленинский декрет, а указ последнего русского императора.

Война шла недели, месяцы... «Фронт далеко, и внешне в Петербурге она почти так же мало чувствуется, как прежде японская. Петербург не изменил своей физиономии, переполнены театры и рестораны, такое же движение на улицах, только на фонарях зачем-то налепили синенькие колпачки, да под нашими окнами новобранцы посреди улицы прокалывали штыками соломенные чучела» (3. Н. Гиппиус. «Дмитрий Мережковский»).

Вести с фронта разноречивые: то о победах, то о поражениях. В записных книжках Блока пометы: «4 сентября. Австрийцы разбиты»... «7 октября. Вечером звонил к 3. Н. Гиппиус. Она сказала мне, что Ярослав взят австрийцами. Отравила этой вестью (оказалось, ложной. — Е. И.)». «15 октября. Победы, победы. А что вокруг войны?»

А вокруг войны много нечистого и лжи. Поначалу — лжи «патриотической»: с газетных страниц не сходили проклятия подлым тевтонам, публиковались солдатские письма: «Мы, серые герои, уже шестой месяц проливаем свою последнюю каплю крови за отечество».

Голлербах в книге «Город муз» писал: «Как всегда, громче всех возмущались жулики. Театры и шантаны ломились от публики, война жирно кормила казнокрадов, вылуплялись неведомо откуда новые меценаты и коллекционеры, бешено кутило тыловое офицерство».

Война — это лазареты в Петербурге, белые косынки сестер милосердия, инвалиды (их все больше). И неведомые дотоле очереди у магазинов и лавок — тогда их называли «хвостами». Цены на продукты поднялись в первые дни войны и с тех пор росли постоянно. «Привыкнув к многолетней неподвижности российских цен... русские люди только обомлевали от несусветного военного роста цен... Хлеб из четырех копеек фунт да шесть — это как будто земля зашаталась. Чай! Уже по-прежнему не попьешь. Селедка была четыре копейки фунт, а теперь 30!» (А. И. Солженицын. «Октябрь шестнадцатого»).

Начались перебои с продовольствием. Ходили слухи: крестьяне прячут хлеб, торговцы скрывают товары. Изо дня в день с раннего утра люди выстраивались в «хвосты»; в них нарастали раздражение, ожесточение, злоба. В основном в очередях женщины, и их скопление обретает характерные черты. Это — «прислуга» из кошмаров Александра Блока: «Я вдруг заметил ее физиономию и услышал голос. Что-то неслыханно ужасное. Лицом — девка как девка, и вдруг — гнусавый голос из беззубого рта. Ужаснее всего — смешение человеческой породы с неизвестными низкими формами... Так, совершенно последовательно, мстит за себя нарождающаяся демократия: или — неприступные цены, воровство, наглость, безделье; или — забытые существа неизвестных пород».

3. Н. Гиппиус вспоминала о возвращении в Петербург в первые дни войны. «Дорога эта мне запомнилась, во-первых, тем, что была ужасна... а во-вторых — косяками встречных зеленых лошадей, причем лошади эти дико нашего автомобиля пугались. Зачем с такой усердной быстротой выкрасили их в зеленый цвет, понять было трудно».

«Зеленые лошади» — абсурд, все явственнее проступавший в жизни столицы. Старый мир даже не рушился, а словно расползался, истлевал. На фронтах шли сражения, а в Петербурге царили безвременье, неразбериха. Бенедикт Лившиц, призванный в армию, стремился на фронт, но: «...наше пребывание в Петербурге затягивалось... Мы несли караулы во дворцах... и хоронили генералов... так как российские Мальбруки со дня объявления войны стали помирать пачками... В столице все казармы были переполнены. Нам отвели здание университета. Не прошло и суток, как уборные засорились. Ржавая жижа, расползаясь по коридорам, затопила все помещение... Университет не в переносном, а в буквальном смысле сделался очагом заразы. Почему-то солдатам особенно нравилась парадная лестница: они сплошь усеяли ее своим калом. Один шутник, испражнявшийся каждый день на другой ступеньке, хвастливо заявил мне: „Завтра кончаю университет!”».

Но хуже казарменного смрада, дороговизны, «хвостов» было очевидное разложение власти. «С фронта шли мрачные вести. Как ястреб, кружился над Россией темный дух Распутина, вампира, пролезшего в ампир, — дух дикого фанатизма, хлыстовства и похоти» (Э. Ф. Голлербах. «Город муз»),

Распутин был ненавистен всем, кроме слепо верящей ему царской семьи. Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич на вопрос Распутина, можно ли ему приехать в ставку, отвечал: «Приезжай, повешу». Но в августе Г9Г5 года главнокомандующим стал сам император. Влияние Распутина губительно: по его настоянию смещают и назначают министров, дельцы из приближенных «старца» наживают маллионы. Говорят, среди них есть немецкие шпионы; императрица сообщает Гришке секретные сведения, о которых тут же узнают в Берлине. Это нестерпимо: мы сражаемся и гибнем, страна напрягает все силы, а причина поражений в предательстве высшей власти!

«Глупость или измена?» — главная тема в разговорах о правительстве, и разговоры эти везде: в цехах, казармах, офицерских клубах, в мещанских домах и великосветских салонах. И опять, как во время русско-японской войны, радикальная интеллигенция желает военного поражения России.

А. Блок писал в дневнике: «В 1915 — 1916 гг. Рейсне-ры издавали в СПбурге журнальчик „Рудин“, так называемый „пораженческий” в полном смысле, до тошноты плюющийся злобой и грязный, но острый... Журнальчик очень показателен для своего времени: разложившийся сам, он кричит так громко, как может, всем остальным о том, что и они разложились». Рейснеры — известное в Петербурге семейство: М. А. Рейснер — юрист, профессор университета; его жена — писательница; дочь Лариса тоже упражняется в стихах и прозе (впоследствии более известна как комиссар, политработник Красной армии). В своих пораженческих настроениях Рейснеры отнюдь не одиноки, они выражают общественное мнение.

«Зима 15 —16-го года впятеро тяжелее и дороже прошлой... в воздухе чувствовалась особенная тяжесть, какая-то „чреватость”», — вспоминала 3. Н. Гиппиус. В очередях у хлебных лавок ругают царя, войну, спекулянтов. «Не продают спичек, отсутствие еды в городе», — записывал 5 мая 1916 года Блок. Население Петрограда увеличивалось: прибывали беженцы, заводы набирали иногородних рабочих. В 1916 году вновь начались забастовки. На улицах нехорошо: хмурые лица, ссоры в очередях. В Петрограде и пригородах расцветало хулиганство.

«9—10 апреля 1916 (Пасхальная ночь). Как подумаешь обо всем, что происходит и со всеми и со мной, можно сойти с ума. Около Исаакиевского собора мы были с Любовью Александровной (Дельмас. — Е. И.). Народу сравнительно с прежними годами — вдвое меньше. Иллюминации почти нет. „Торжественности” уже никакой... На памятнике Фальконета — толпа мальчишек, хулиганов, держится за хвост, сидит на змее, курят под животом коня. Полное разложение. Петербургу — finis» (А. Блок. «Записные книжки»).