Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы

Это поняли все и, надо полагать, с напряжением ждали, что ответит Анна. И действительно, в коротком ответе Анны оказались неожиданные смысловые узлы. На первый взгляд у императрицы было две возможности — отвергнуть, полагаясь на поддержку своих сторонников, претензии Голицына или же продемонстрировать смирение перед волей призвавших ее. Анна нашла третий вариант.

Дмитрий Михайлович и вы, прочие господа из генералитета и шляхетства! Да будет вам известно, что я смотрю на избрание меня вами Вашей Императрицей как на выражение преданности, которую вы имеете ко мне лично и к памяти моего покойного родителя.

Это был совершенно неожиданный поворот, подсказанный, скорее всего, посланцами Остермана или содержащийся в письме, которое Остерман через Левенвольде переслал Анне в Митаву: Анна восходила на трон не как племянница Петра Великого, но как дочь сгаршего брата Петра — царя Ивана. И акция верховников представала отнюдь не как благодеяние по отношению к бедной вдове, не числившейся в списке возможных наследников, но как закономерный акт восстановления справедливости. Трон по праву принимала представительница старшей ветви царского дома.

Идея эта, принадлежавшая изощренному уму Остермана, возвращала историческую ситуацию к 1682 году, когда восставшие стрельцы, убив нескольких родственников и сторонников мальчика Петра, посадили рядом с ним на трон его старшего сводного брата — слабоумного Ивана.

Снималась вся запутанность проблемы престолонаследия, учиненная первым императором, возобновлялась законность и традиция. Полувековой давности вражда, подавленная, перечеркнутая громовым петровским царствованием, вышла на поверхность и дала Анне неожиданный козырь. Мысль о том, что Петр являлся на самом деле узурпатором по отношению к ее отцу, делала Анну более законной государыней, чем был он сам, не говоря уже о Екатерине, Елизавете и даже Петре II. Но это было еще не все.

Я постараюсь поступать так, что все будут мною довольны; согласно вашему желанию я подписала в Митаве кондиции, о которых упомянул ты, Дмитрий Михайлович, — и вы можете быть убеждены, что я их свято буду хранить до конца моей жизни в надежде, в которой я и ныне пребываю, что и вы никогда не преступите границ вашего долга и верности в отношении меня и отечества, коего благо должно составлять единственную цель наших забот и трудов.

Вся ситуация 14 февраля выглядела в глазах присутствующих весьма двусмысленной. Впервые открыто говорилось — вопреки прежним утверждениям верховников, — что они сами предложили Анне кондиции, "ограничительную запись", а вовсе не она от щедрости душевной прислала их вместе с соизволением на царствование, подписала "согласно вашему желанию". То есть была без тени смущения признана ложь, на коей держалось начало всего дела.

И в этих обстоятельствах слова Анны, что она ждет от министров соблюдения границ долга и верности, содержали в себе ответное условие — "я буду верна своему обещанию только в том случае, если вы будете безукоризненны по отношению ко мне". Но поскольку и ей, и всем окружающим было известно, что верховники обманули ее, представив кондиции требованием "общенародна", то она заведомо оказывалась свободной от моральных обязательств перед Верховным советом.

Теперь все зависело от реальной силы — штыков и сабель…

КРАХ

15 февраля Анна с пышной торжественностью въехала в Москву, непосредственно охраняемая кавалергардами под командой Дмитриева-Мамонова и князя Никиты Юрьевича Трубецкого, ненавистника верховников.

Далее все пошло как-то смутно — для той и другой стороны. Никто не решался сделать резкое движение, нарушить возникшую неопределенность. Но действия противостоящих сторон все же существенно разнились. Партия самодержавия продолжала исподволь вербовать сторонников, твердые шляхетские конституционалисты, судя по всему, примолкли и ждали развития событий, а верховники сделали еще два половинчатых шага — худшее, что можно было придумать в тот момент.

18 февраля Совет обсудил и утвердил форму присяги, которую страна должна была принести новой государыне. Прошел слух, что подданные должны будут присягать на верность не только императрице, но и Верховному тайному совету. Феофан приготовился к сопротивлению, произнес утром 20 февраля, в день присяги, публичную проповедь о святости этой клятвы, призывая тем самым духовенство и шляхетство к бдительности. По его утверждению, уже в Успенском соборе, где собрались шляхетство, генералитет. Сенат и Совет, он потребовал у верховников предъявить до начала присяги ее текст.

Это было открытое посягновение на власть Совета и демонстрация оскорбительного недоверия. Князь Дмитрий Михайлович резко отказал Феофану. Но остальные верховники, заметив возникшее напряжение и не без оснований опасаясь немедленного взрыва, согласились.

Тут же выяснилось, что присяга составлена совершенно безобидно — верховники не рискнули использовать ее для закрепления кондиций, обнаружив тем самым свою робость. Объектом присяги наравне с императрицей оказались государство и отечество. Эти скромные единственные новации ничего фактически в системе власти не меняли. Как выразился Феофан, "стало ясно слышащим, что она (присяга. — Я. Г.) верховным не к пользе и впредь к раздружению намерения их помешки сделать не может".

Гвардейские полки, выстроенные перед собором, приведены были к присяге фельдмаршалами Долгоруким и Голицыным — командирами этих полков.

Парадоксальная сложилась ситуация — формально всей полнотой власти в стране, если учесть подписанные Анной кондиции, обладал Верховный тайный совет, то есть князь Дмитрий Михайлович, князь Василий Лукич и двое фельдмаршалов. Фактически же никакой власти у них не было.

И если бы 20 февраля фельдмаршалы попытались привести полки к присяге Верховному совету, то были бы, скорее всего, убиты или прогнаны.

Огромный военный авторитет прославленных полководцев, бесстрашных воителей, никуда не делся. Но в подобные моменты выясняется, что военный авторитет и авторитет политический — явления совершенно различные. Это подтвердила через сотню лет и гибель прославленного храбреца генерала Милорадовича, попытавшегося своим несомненным военным авторитетом подавить восставших гвардейцев на Сенатской площади. Оказалось, что политическое влияние не нюхавших пороху молодых офицеров-декабристов сильнее, чем напор знаменитого боевого генерала, героя наполеоновских войн.

В такие моменты главное — совпадение или несовпадение, с одной стороны, традиционного авторитета, а с другой — настроения тех, на кого пытаются воздействовать этим авторитетом. Дело не в личности, а в идее, стоящей за этой личностью.

В январе 1725 года, когда решался вопрос, кому занять петровский престол — Петру II или Екатерине I, гвардии пришлось выбирать между добровольным подчинением фельдмаршалу Репнину и князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, за которыми стояла тень и идея царевича Алексея, или же Меншикову и Бутурлину, за которыми стояла тень и идея Петра Великого. Ни у тех, ни у других не было возможностей для силового давления на гвардию. Гвардия выбрала вторых, ибо ее политические представления совпали в этот момент с тем, что ей предлагал Меншиков.

В феврале 1730 года идея фельдмаршалов не совпадала с идеей гвардии. Они это понимали и не делали попыток настоять на своем.

Часто толкуют о том, что в России с ее царистской традицией масса идет не за программой, а за личностью.

Это неверно. Та или иная группировка; та или иная общность идет лишь за тем, чье представление о должном идентично в этот момент с ее представлением. Подтверждение тому — трагедии таких крупных людей, как Керенский и Троцкий в 1917–1925 годах.

Вялый маневр с присягой был первым неудачным шагом верховников в эти дни. За ним последовал второй.