Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы

Приводя записку Остермана, содержащую проекты государственного устройства для начинающегося царствования Анны, тот же историк комментирует ее следующим образом:

В Остермане мы видим крайнего государственника, который на все, даже на "страх Божий", смотрит с чисто государственной точки зрения. Наряду с этим нельзя не отметить у него чрезвычайную скудость общих идей об управлении государством. В указанной нами записке они ограничиваются несколькими приведенными строками. Далее все внимание автора сосредоточено на отдельных колесах огромной государственной машины… Преобладающее место здесь отводится финансам, флоту и сухопутной военной силе… Все современники отмечают в нем чрезвычайную работоспособность (в том числе не любивший его Миних), сдержанность, хитрость и жестокость. Подобно своему великому учителю, он, конечно, не задумается принести в жертву своим государственным идеалам любую человеческую личность, как скоро это понадобится [102].

Остерман не был кровожаден. Он был холодно, целенаправленно и целесообразно жесток. В царствование Анны Иоанновны костоломная машина политического сыска направлялась триумвиратом: Остерман, Феофан, генерал Ушаков.

Будучи людьми совершенно различными по судьбе и темпераменту, барон Андрей Иванович и архиепископ Новгородский тесно сходились на фундаментальных принципах миростроительства, полигоном для реализации которых оказалась Россия.

Коварство и страсть одного, коварство и холодный расчет другого образовали смертоносный для князя Дмитрия Михайловича союз.

Если Феофан со свойственной ему напористостью и подавляющим красноречием вел достаточно примитивную, так сказать, чисто идеологическую агитацию, то Остерман продумывал и подсказывал практические ходы. Его главной идеей было переориентировать шляхетских конституционалистов с идеи компромисса с верховниками на идею компромисса с императрицей. Это выглядело законнее и вернее и не подразумевало сохранения опостылевшего статус-кво. Верховники начали с большого обмана, императрица же по положению не нуждалась ни в чем подобном. Барон Андрей Иванович предлагал уничтожить Верховный совет, восстановить во всей силе Сенат и вместе с ним, на основе шляхетских проектов, разработать программу преобразований. Кондиции же, по мнению Остермана, и согласие на них императрицы не играли никакой роли, поскольку Анна — дочь старшего брата Петра I — имела все права на престол без всякого избрания. Все атрибуты избрания, включая "ограничительную запись", являлись, таким образом, изначально недействительными.

Судя по дальнейшему развитию событий, соображения вице-канцлера, распространяемые в шляхетских кружках, производили немалое впечатление.

Кроме того, барон Андрей Иванович, располагая обширной внешнеполитической информацией, использовал ее тонко и расчетливо для возбуждения патриотических опасений в шляхетстве. Он распространил по Москве сведения, что Швеция, жаждущая реванша, наблюдая московские междоусобия, подтягивает к границе войска. Кроме того, он давал понять, что в ситуации смуты может отложиться Украина. То есть предрекал в случае ослабления власти распад империи.

Все это несомненно толкало шляхетство к умеренности требований и склоняло к союзу с законной императрицей.

Делалось все возможное, чтобы скомпрометировать Долгоруких, что было несложно при их репутации. Долгоруких обвиняли в том, что они специально уморили молодого императора, изнурив его непосильным образом жизни. Говорили, что Долгорукие, пытаясь удержать власть после смерти Петра II, обвенчали княжну Екатерину с его трупом, то есть пошли на чудовищное кощунство.

Есть сведения, что Остерман, прикидываясь больным и не посещая заседания Совета, тем не менее интриговал и внутри Совета, раздувая несогласия между его членами.

Датский посол Вестфален утверждал в донесениях, что словесные и письменные инвективы против Долгоруких и Голицыных исходили также из кружка Черкасского (то есть и Татищева), причем и тех и других обвиняли в ненависти к наследию Петра и его потомству.

Особо настойчивая агитация велась среди гвардейских офицеров, которые постепенно начинали переносить презрение и неприязнь с недостойной части семейства Долгоруких — фаворита и его отца — и на фельдмаршала князя Василия Владимировича.

Разумеется, никакая агитация ни к чему бы не привела, если бы не реальные противоречия между группировкой князя Дмитрия Михайловича и значительной частью генералитета и шляхетства, для разрешения которых требовалось время и общественное спокойствие. В реальной же ситуации обвинения против верховников, даже самые абсурдные, воспринимались как нечто естественное и несомненное.

Кружок Черкасского не был единым. Кроме Татищева, несмотря на его гипнотическое подчас воздействие на окружающих, в нем существовали и другие центры влияния.

Корсаков, тщательно исследовавший сложнейшие переплетения отношений в шляхетских кружках, выделяет в окружении Черкасского двух молодых гвардейцев — князя Антиоха Кантемира, сына молдавского господаря, эмигрировавшего в Россию, впоследствии известного поэта, и графа Федора Андреевича Матвеева. Историк дает весьма убедительное объяснение позиции Кантемира, и имеет смысл его здесь привести: "Увлеченный реформой Петра Великого, молодой Кантемир принимал ее всецело и без критики и в замыслах верховников и шляхетства видел исключительно только враждебное отношение к этой реформе… Не будучи, однако, прирожденным русским, он не мог переживать того, что переживали русские люди во время реформационного переворота Петра Великого. Идеалы Кантемира лежали не в допетровской Руси, не в желании освободиться от тягостей, возложенных на шляхетство, и не в политическом строе европейских государств, а в отвлеченных морально-философских схемах…" [103]

Случай Кантемира, и в самом деле, как мы увидим, сыгравшего немалую роль в восстановлении самодержавия и, соответственно, в усугублении худших сторон петровских преобразований, замечателен переплетением высоких идеалистических мотиваций, о которых справедливо пишет Корсаков, с мотивациями куда более простыми. Старший брат Антиоха Константин был женат на дочери князя Дмитрия Михайловича, и сильный в 1729 году тесть, воспользовавшись своим влиянием, доставил зятю огромный семейный майорат Кантемиров, который в других обстоятельствах мог достаться Антиоху, любимцу покойного отца. Ненависть к Голицыну, лишившему его состояния, играла отнюдь не последнюю роль в политических действиях князя Антиоха.

Кроме того, по своим ученым занятиям он с юности близок был с многознающим архиепископом Новгородским и разделял его воззрения на царскую власть.

Когда простые человеческие страсти естественно сочетаются с высокими политическими идеалами, это придает деятелю мощную энергию. Так случилось с Кантемиром в феврале 1730 года.

Граф Федор Матвеев, отпрыск боярского рода, внук Артамона Матвеева, убитого стрельцами на глазах малолетнего Петра, в отличие от талантливого политического идеалиста Кантемира, был буйным политическим авантюристом. Мотивации его поведения в феврале 1730 года тоже были двойственны, но — по-иному. У него были личные счеты с Долгорукими — в 1729 году он затеял громкую ссору с испанским послом де Лириа, вызвал его на дуэль, но был резко одернут и оскорблен всесильным тогда князем Иваном Долгоруким. Было и еще одно, более глубокое и традиционное для российского политического быта, обстоятельство — мать графа Матвеева занимала должность гофмейстерины при курляндском дворе Анны Иоанновны, будучи ее доверенным лицом. А сестра графа Федора вышла замуж за Александра Румянцева, того самого, который, проявив чудеса находчивости и решительности, выследил в Австрии и Италии царевича Алексея, тем самым способствовав его гибели.

Разумеется, генералу Румянцеву было не по пути с друзьями замученного царевича — братьями Голицыными и фельдмаршалом Долгоруким. И мать, и сестра использовали обиду графа Федора, подталкивая его к активным действиям.