Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии

Ввиду блестящего развития риторики поэзия должна была отступить на второй план. Где раньше сочиняли гимн, теперь писали торжественную речь, и даже на пиршествах элегия и сколион все более вытеснялись произнесением ре­чей или собеседованиями на философские темы. На великих национальных празднествах со времени выступления Горгия в Олимпии, наряду с поэтическими и музыкальными произ­ведениями, неизменно произносились речи. Мало того, фи­лософия дошла до того, что стала отвергать почти всю преж­нюю поэзию, как безнравственную; на этом основании Пла­тон, как ни тяжело это было ему, изгонял из своего идеаль­ного государства даже Гомера и драму, и из всей поэзии ос­тавлял лишь гимны во славу бессмертных богов и песни в честь заслуженных мужей.

Однако вначале это движение захватило лишь те круги общества, которые занимали руководящее положение в об­ласти духовной жизни. Масса и теперь, как раньше, требова­ла привычных поэтических развлечений, так что во внешних побуждениях к поэтическому творчеству и в этот период не было недостатка. Как и до сих пор, аттический театр еже­годно требовал целого ряда новых драматических произве­дений, и если Афины после крушения их державы уже не были в состоянии тратить на искусство такие суммы, как раньше, то поэзия щедро вознаграждалась за этот ущерб в других частях Греции. Драматические представления, кото­рые до сих пор ставились только в Афинах и некоторых дру­гих больших городах, начали теперь все более распростра­няться в греческом мире. Повсюду возникали театры; осо­бенно княжеские дворы Пеллы и Фер, Галикарнаса и Сира­куз старались стяжать славу поощрением искусства и напе­рерыв привлекали к себе первые силы. Нарождающаяся мо­нархия давала знать о себе и в этой области; но пока афин­ский театр все еще оставался художественным центром Эл­лады.

Согласно с этим IV столетие обнаруживает в области драмы такую производительность, которая в смысле объема по меньшей мере может сравниться с производительностью V века, а вероятно, и превосходит ее. Не без основания ко­медия осмеивает

Глупцов, что драмы пишут

На сотни миль длинней, чем Еврипид.

Без сомнения, среди этой массы произведений было не­мало превосходных пьес. Прежде всего следует назвать здесь Агафона из Афин, одержавшего первую свою победу еще совсем молодым человеком в 416 г. и позднее пересе­лившегося в Македонию; затем Каркина из Акраганта, кото­рый подвизался преимущественно на своей родине, в Сици­лии, при дворе сиракузских тиранов; далее, приемного сына Исократа, Афарея, и его ученика Феодекта из Фаселиды; на­конец, и впереди всех, афинянина Астидама, первого траги­ка, на долю которого выпала честь увидеть свою статую в афинском театре (340 г.). Но все они несли тяжелую участь эпигонов. „Луг муз был стравлен", — жалуется один поэт этого времени. Еврипид остался непонятым большею частью своих современников, — а следующее поколение нашло у него выражение своих высших эстетических и этических идеалов. Поэтому вся драматическая литература IV столетия носит на себе печать Еврипида и представляет собою даль­нейшее развитие тех художественных принципов, которые выработал великий трагик. Сюжеты по-прежнему заимству­ются из области мифа, содержание которого, разумеется, все более исчерпывалось, что побуждало поэтов снова и снова возвращаться к одним и тем же сюжетам; естественным по­следствием такого положения вещей было то, что поэты стремились проявить оригинальность каким бы то ни было способом. Никому не приходило в голову обратиться к исто­рии VI или V столетий, столь богатой трагическими мотива­ми, а сделанная Агафоном в его „Анфосе" попытка вывести на трагическую сцену свободно выдуманную фабулу не на­шла последователей. Еще менее осмеливались нарушать традиционные законы техники. Хор уже у Еврипида был часто лишь слабо связан с действием пьесы; но совершенно отбросить эти путы не решались, хотя мысль об этом должна была напрашиваться сама собою и хотя комедия уже показа­ла в этом отношении хороший пример. Таким образом путь к дальнейшему плодотворному развитию трагедии был пре­гражден, и лучшие таланты изнемогали в усилиях превзойти свои образцы или даже только сравняться с ними.

А общество также все более убеждалось в том, что про­дукты современной драматической литературы далеко не могут сравниться с великими образцами минувших дней. Поэтому вошло в обычай, наряду с произведениями новей­ших поэтов, ставить также пьесы великих трагиков V века, преимущественно, разумеется, Еврипида. После сражения при Херонее, по предложению оратора Ликурга, были по­ставлены в афинском театре бронзовые статуи Эсхила, Со­фокла и Еврипида, и в то же время установлен официальный текст их произведений, которым должны были руководиться актеры. С течением времени классическая трагедия все бо­лее вытесняла из репертуара пьесы новейшего времени и в конце концов обрекла их на забвение, часто, без сомнения, незаслуженное.

Иначе обстояло дело с комедией. В то время как трагики V века, подавленные великими образцами классической эпо­хи, не сумели достигнуть самостоятельного значения, коме­дия имела счастливую возможность черпать свой материал из современной жизни. Правда, эпоха Пелопоннесской вой­ны создала и в области комедии великие образцы, которые никогда не были превзойдены и кипучей свежести, могучей силы которых даже никогда не достигали позднейшие по­эты. Но произведения Кратина, Эвполиса, Аристофана и их товарищей, полные намеков на события дня и посвященные изображению исключительно афинской жизни, никогда не могли проникнуть за пределы Афин, и даже здесь были не­понятны уже ближайшему поколению. Притом, более тон­кий вкус нового времени уже не терпел на сцене тех пошло­стей, которые еще в современниках Аристофана не вызыва­ли никакого раздражения. Таким образом, аттическая коме­дия свернула теперь на тот путь, который был указан Эпихармом. Политика все более отходит на задний план; лите­ратурные вопросы обсуждаются еще часто, но главным со­держанием комедии становятся мелкие отношения повсе­дневной жизни, причем главную роль играют гетеры, пара­зиты и слуги, и с бесконечными подробностями изобража­ются пиры. Лирические части, безусловно, отступают перед диалогом. Первые признаки этого направления обнаружи­ваются уже в последних пьесах Аристофана; еще ярче вы­ступает оно у младших современников Аристофана — Пла­тона-комика, Феопомпа и Стратфиса, деятельность которых, начавшись во время Пелопоннесской войны, захватила зна­чительную часть IV столетия. Эвбул, подвизавшийся на дра­матическом поприще от Беотийской войны до времени Де­мосфена, уже всецело принадлежит новому направлению. Так как комедия утратила теперь свой специфически афин­ский характер, то в этой отрасли литературы могли работать и иностранцы. Действительно, между знаменитейшими представителями этой т.н. „средней комедии" мы встречаем, рядом с афинянином Антифаном, родосца Анаксандрида и Алексиса из Фурий в Нижней Италии. Но все они, без раз­личия происхождения, писали главным образом для афин­ского театра и изображали в своих пьесах афинскую жизнь.

В области эпоса также начала обнаруживаться новая жизнь. Хэрил из Самоса на исходе V века осмелился взять сюжет для своей поэмы не из мифологии, как требовала тра­диция, а из истории, воспев Персидские войны. Разумеется, значительная часть этой эпопеи представляла песнь во славу Афин, и афиняне вознаградили поэта, постановив, чтобы впредь рапсоды публично декламировали его поэму наряду с гомеровскими песнями. Впрочем, именно в этой патриотиче­ской тенденции, по-видимому, и заключалась главная заслуга Хэрила. Его совершенно затмил его ионийский соотечествен­ник Антимах, который в своей „Фиваиде" снова, по обычаю, разработал мифологический сюжет. Наиболее славилась его элегия „Лида", где поэт изливал свою скорбь по поводу смер­ти своей возлюбленной и искал утешения в воспоминаниях о других несчастных любовниках, которых в таком изобилии выводил перед ним миф. Такой знаток, как Платон, очень вы­соко ставил Антимаха, и если позднейшие поколения порица­ли напыщенную пространность его композиции, то они все-таки усердно читали его и не менее усердно ему подражали. Для элегии александрийского периода „Лида" послужила об­разцом.