Александр I и Наполеон

Что им двигало, главным образом, в его грандиозных свершениях? Его поклонники говорят: любовь к Франции. Он действительно любил Францию и потому хотел сделать ее лидером, а Париж столицей мира. Но любил он Францию не саму по себе, а во главе с собой. Сильнее любви к Франции была его любовь к власти — над Францией, Европой и миром. Хорошо поняла это Марина Цветаева: «„Ради славы Франции и своей власти“ — вот, в чистоте сердца, девиз Наполеона. Чтобы мир слушался Франции, а Франция — меня. Имя наполеоновской gloire — pouvoir [92]. О личной славе (чистейшей словесности) он, как прежде всего — человек действия, не помышлял. Жечь себя с двух концов ради рокота толпы и лепета поэтов — для этого он слишком презирал и толпу, и поэтов. Цель Наполеона — власть, последствия добытой власти — слава». Наполеон сам говорил: «Моя любовница — власть». И добавлял к этому признанию важное пояснение: «Да, я люблю власть, но люблю ее как художник. Я ее люблю, как музыкант любит свою скрипку».

Такие слова мог сказать, конечно же, не Аттила, не Чингисхан, а «Карл Великий, читавший Вольтера». Свою безмерную власть Наполеон употреблял и во зло, и во благо человечеству, очищая авгиевы конюшни Европы от средневековых режимов, крепостничества, инквизиции, однако делал он это преступными (хотя и обычными для того времени) средствами — насилием, железом и кровью. Из одной его ипостаси как властолюбца вырастали еще две — деспота и агрессора.

У нас принято считать, что Наполеон вел больше войн, чем кто-либо из его современников. Это неверно. Вот поразительный факт, который все наши историки замалчивают: с 1804 по 1814 г. александровская Россия провела 10 войн [93], т. е. на одну войну больше, чем наполеоновская Франция. Однако именно Наполеон был главным агрессором своего времени, поскольку он, и не прибегая к оружию, аннексировал полдюжины малых государств, дабы принудить их к соблюдению континентальной блокады. Деспотизм его, для Франции менее тягостный, чем феодально-абсолютистские режимы в России, Австрии и Пруссии, был настоящим бедствием для стран, аннексированных французами, потому что он унижал и попирал их национальное достоинство, даже если заменял у них феодальное бесправие нормами буржуазного права.

Чем значительнее личность, тем сложнее ее характер и тем больше заметно в ней как хорошее, так и дурное. У Наполеона почти все дурное проистекало из одного источника — его властолюбия. Говорят (Ж. Мишле, Г. Кирхейзен, М. Брандыс, а также А.С. Трачевский, А.К. Дживелегов), что он завидовал Л. Гошу, Ж.В. Моро, даже собственным генералам и маршалам (Ж.Б. Клеберу, Л.Н. Даву, А. Массена), что он боялся того же Моро, Ж. Лафайета, мадам Ж. де Сталь и даже собственного адъютанта Ю. Сулковского. Все это несерьезно. Разумеется, Наполеон был далеко не столь хорош, чтобы признать такую критику, которую герцогиня Л. д'Абрантес считала «лаем, мяуканьем, кваканьем и карканьем над памятью человека, великого настолько, что если бы эти пигмеи вздумали измерить его высоту взглядом, у них случилась бы болезнь шеи». Дело в том, что у Наполеона и дурные черты были крупнее, чем просто зависть к отдельным людям и чувство боязни к ним.

Как всякий деспот, Наполеон, по признанию даже его почитателей, был «невысокого мнения о человеческом роде» (вспомним здесь откровение Александра I: «все люди — мерзавцы», — или позднейшую сентенцию Л.Д. Троцкого обо всех нас: «злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми»). Разумеется, у Наполеона, как и у Александра, были исключения из «человеческого рода» — его родные, друзья, боевые соратники, любимые женщины. Но к большинству человечества он относился бездушно и мог любого из окружающих за любую провинность обидеть, унизить, оскорбить. После солдатски грубой головомойки, которую он устроил Талейрану, старый лис только вздохнул: «Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан!» В приступах гнева, которым Наполеон был подвержен (а то и разыгрывал их артистически, на зависть самому Тальма), он не щадил и самых близких друзей, зная, что никто из них, кроме Данна, не даст ему отпора.

Показательно для него как деспота отношение к женщинам. Да, он почитал свою «маму Летицию», любил всех сестер и обеих жен, влюблялся в других женщин, искренно называл Марию Валевскую «ангелом». Но вообще он считал прекрасную половину человечества умственно и духовно не полноценной, усматривая главные ее грехи в легкомыслии, непостоянстве и… болтливости. После венчания приятельницы всех Бонапартов Лауры Пермон с генералом А. Жюно Наполеон, едва поздравив ее, сказал внушительно: «Запомните. Вы должны все видеть, все слышать и обо всем сразу же забывать. Прикажите вписать эти слова в ваш герб!» Женщин, которые пытались влиять на политику, он просто не выносил. Самая выдающаяся из его современниц баронесса Жермена де Сталь (к тому времени замужняя, но бездетная) спросила его однажды с нескрываемой надеждой на комплимент, кого он считает первой женщиной Франции, и услышала в ответ: «Ту, которая больше всех родила детей своему мужу, мадам».

Одной из самых дурных черт Наполеона-деспота была его привычка вмешиваться в брачные дела своих подданных: он либо запрещал им жениться, либо требовал развестись с их женами, мотивируя свои капризы, как ханжа и скряга. Еще молодым он отказал верному Жюно в руке своей сестры Полины, афористически объяснив: «У тебя ничего и у нее ничего: в сумме — ничего». Став императором, он не разрешал Бертье жениться на княгине Ж. Висконти как ветренице, а Коленкуру — на Адриенне де Канизи как разведенной. В то же время он требовал, чтобы его брат Люсьен развелся со своей супругой — неприлично безродной для члена императорской фамилии, обещая ему взамен — ни больше ни меньше — как трон в Португалии или Испании. Люсьен отверг предложенную сделку и рассорился с Наполеоном на 12 лет…

Деспотический характер Наполеона заставлял его подданных задумываться над судьбами империи. Они и восхищались «повсюдностью» императора, и боялись ее, понимая, что если он так самовластно держит империю в своих руках, то стоит ему пасть (в бою, от болезни, жертвой заговора или случая), как рухнет и вся империя. Многие сознавали, что должен быть предел возможностям любого гения, и опасались, как бы Наполеон не привел их в запредельную пропасть. Самые проницательные замечали, что к 1810 г., когда могущество наполеоновской империи достигло видимого апогея, военная машина Наполеона уже перенапряглась и грозила отказать. Разгромив подряд пять коалиций, его солдаты устали, а генералы и маршалы пресытились победами. Ведь все эти бывшие пахари, конюхи, бочары, половые, бывшие солдаты и сержанты стали не просто маршалами, а графами и баронами, герцогами и князьями, принцами и королями, сами превратились в аристократов, вроде тех, кого они в своей революционной молодости призывали вешать на фонарях. Бернадот, ставший королем Швеции, не мог стереть с груди юношескую татуировку «Смерть королям и тиранам!», — но стыдился ее. Наделенные титулами и орденами, поместьями и деньгами, маршалы сочли себя достаточно повоевавшими и жаждали, что называется, почивать на лаврах. Конечно, они еще повиновались Наполеону (все чаще ворча за его спиной) и могли, как встарь, блеснуть в сражении с любым противником, но уже без былого энтузиазма.

«Начало конца» (по крылатому выражению Талейрана) наполеоновской империи в 1810–1811 гг. провидели и во Франции, и в Европе лишь единицы. Среди них, как ни странно, была мать Наполеона Летиция Бонапарте, которой просто не верилось, что такое неправдоподобное могущество может долго продлиться. «Надо откладывать про запас, — говорила „мама Летиция“. — Ведь когда все это лопнет, мне на руки свалятся сразу 7–8 монархов!» Подавляющему же большинству современников Наполеон и его империя после Тильзита вплоть до 1812 г. казались всемогущими. «Кто не жил во времена Наполеона, — вспоминал А.И. Михайловский-Данилевский, — тот не может вообразить себе степени его нравственного могущества, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ».