Русский флаг

- Слишком сложно для меня, дорогой Василий Степанович, - сказал, скрывая раздражение, Изыльметьев и, заметив нетерпеливый жест Завойко, добавил: - Будьте снисходительны: я моряк - и только.

- Не в том беда. Вы больны петербургским недугом - этаким оптическим обманом. Любое происшествие в Европе: придворная сплетня, запретная дуэль, афоризм парламентского пустозвона - и уже шумят газеты, скрипят перья, отверзаются уста, идут толки и пересуды. А здесь у нас хоть скройся под воду целый материк, хоть перекраивай кто угодно деспотической рукой карту полушария - Петербург молчит. Мы тут - как дятлы, долбим, долбим, долбим, предупреждаем о событиях - и что же? Нас успокаивают как блаженненьких!..

Изыльметьев, видя, что Завойко оседлал любимого конька, приготовился терпеливо слушать. От наблюдательного Завойко не укрылось короткое, досадливое движение плеча Изыльметьева.

- Вы скоро тоже будете считать меня маньяком. Добро, - оставим в покое Петербург. Вы говорите - слишком сложно для вас? Скажу иначе: нынче английским и французским судам можно будет свободно плавать в Тихом океане, а русским - нет. Чего уж проще! - Завойко умолк на мгновение, словно ожидая ответа капитана, но тот молчал. - Зачем о миролюбии толкуют работорговцы? С какой целью взывают к справедливости люди, истребляющие племена от Атлантического до Тихого океана?

В это время команда "Ноубля" проходила через плац к питейному заведению. Матросы шли тесной кучкой, пыля, весело переругиваясь. Один лишь шкипер, ежегодный посетитель Петропавловска, встречая знакомых, церемонно поднимал фуражку. Завойко проводил их взглядом и продолжил:

- Ныне черный штандарт рабства вздымается над Американскими Штатами, над страной, которая в прошлом снискала уважение целого мира справедливой войной против вездесущего англичанина! Нет, господа, не о гуманности, не о мире пекутся янки, ратуя за неприкосновенность торгового флота, а единственно о своих корыстных интересах, представляющих для мира не меньшую опасность, чем военные флоты европейских держав. Вот в газетке "Полинезиаль" эта маленькая заметка скажет вам о симпатиях Американских Штатов вразумительнее, чем все правительственные реляции. Поглядите!

Изыльметьев прочитал заметку, набранную петитом:

"В Америке, впрочем, радуются необыкновенному участию, которое Англия и Франция принимают в восточном вопросе, и соединяют большие надежды с употреблением в дело большой части морских сил означенных стран. Новый пароход "Вильям Норрис", который должен был совершать плавание через Атлантический океан в двадцать дней, продан турецкому правительству за 230 тысяч долларов".

- Теперь толкуйте о симпатиях, об отличном уважении, с которым имеет честь быть и оставаться мистер Виллье! - воскликнул Завойко, принимая из рук Изыльметьева газету. На улице послышались громкие крики, и Завойко беспокойно поглядывал в окна, но ничего необычного не замечал. - "Вильям Норрис", этакая махина в тысячу четыреста тонн, передается туркам! Американские порты, ремонтные мастерские, склады, магазины - все к услугам Англии. Американские купеческие суда на службе у французов, у всех, кто имеет достаточно денег, чтобы платить за них. Револьверы Кольта и нарезные ружья отправляются не в Петербург, а в Портсмут, в Гавр, нам же остается... отличное уважение достопочтенного мистера Виллье...

- Канальство, истинное канальство! - откликнулся Вильчковский.

Крики на улице росли. Завойко, выглянув в окно, увидел толпу, которая тесным кольцом окружила медленно едущую телегу. Впереди толпы адъютант Завойко, штурманский офицер Лопухов.

- Трифонова при-и-везли! - сказал заикающийся Гезехус.

За подводой шли не только зеваки, но и многие чиновники, забросившие ради такого события свои необременительные занятия.

Пока купца везли на боте по Пенжинской губе в Большерецк, он ухмылялся, чудил, похлопывал по плечу Лопухова. Сорил деньгами, смеялся, весело подмигивал командиру бота, приятелю, который не раз бывал в его хлебосольном и пьяном гижигинском доме.

Но когда Трифонова ссадили в Большерецке, связали и бросили на телегу под одобрительные крики камчадалов и русских поселенцев, он взбесился. Окладистая борода растрепалась и приняла дикий вид. Он не раз пробовал перекусить веревки белыми волчьими клыками.

Увидев в окне фигуру Завойко, Лопухов подбежал к зданию и стал навытяжку, с ног до головы покрытый дорожной пылью.

- Доставил-с, ваше превосходительство.

- Буянил?

- Вначале был тих, покорен. Полагал - пугаем. А когда убедился, такое вытворял, - Лопухов развел руками, - не поверите.

- Ладно. Развяжи его и веди ко мне. Судью кликни.

Трифонов тяжело ввалился в кабинет. Сверлил злыми глазами офицеров, избегая Завойко. Василий Степанович подошел к нему, спросил в упор:

- Укротили?

Купец угрюмо молчал.

- Эх ты, вепрь! Такое время настало, в России кровь православная льется, впору бы и тебе за ум взяться! Да куда там! Того и гляди, англичанину прислужишь, камчатские племена разбоем смутишь...

- Слышь-ка, Василь Степанович, - начал Трифонов полупочтительно, - ты меня перед миром не срами. Все старшой приказчик виноват, Козьма Скосырев. Каторжный он...

- Тебе пара.

- Не черни купеческого имени, - настаивал Трифонов. - Я тебя озолочу...

- Подлец ты, подлец! - невозмутимо ответил Завойко. - Тебе и невдомек, что не все то купить можно, что под богом живет.

- Все, Василь Степанович! Как есть все. - Он с тревогой посмотрел в нахмуренное лицо Изыльметьева, на окуляры Вильчковского, внутренне робея стольких незнакомых людей. - Тебя, может, и не куплю: ты характерный. Да ведь не тебе деньги даю, даю на капризы твои, на хозяйство. Хочешь, доставлю тебе сто лошадей, крепких, сибирских? Почту зимнюю за свой счет заведу... Тише Жерехова жить стану...

Вернулся Лопухов с Васильковым. Они остановились позади Трифонова.

Вильчковский поднял окуляры на лоб, уставился большими влажными глазами на Завойко и проговорил с явным интересом:

- Ишь ты, почту сулит... Полезное дело!

Ободренный Трифонов пообещал:

- Церковь новую поставлю!

- Не твоими руками церкви строить, душегуб! - И Завойко приказал полицмейстеру. - Увести его! В железа!

Трифонов побелел, затрясся, заговорил торопливо, сбивчиво:

- Гимназею построю!.. Нищих кормить буду...

- Тебе нищих плодить, а не кормить! - отрезал Завойко.

Купец долго цеплялся за косяк двери, ругался и норовил вырваться из рук казаков.

Когда наконец дверь за ним закрылась, Васильков сказал:

- Купец дело говорит, Василий Степанович. Лучше бы с пользой для края. В Иркутске непременно откупится.

- Мы его здесь судить будем.

- Невозможно-с! Купец первой гильдии, не подлежит-с. Только Иркутск и Санкт-Петербург.

- Тогда готовьте бумаги - и в Иркутск!

Судья с сожалением взглянул на губернатора.

- Напрасные усилия-с...

- Нет! - отрезал Завойко. - Бумаги! И в дорогу! Немедля в дорогу! Глядеть за ним, шельмой, в оба, не то отобьют: приказчик-то Скосырев бежал.

Подвода с Трифоновым тронулась к гауптвахте.

Протодиаконская октава Трифонова гремела на весь порт. Люди смеялись. Даже Чэзз, который обычно оказывал Трифонову знаки внимания, трясся от смеха, упершись покатой спиной в дверь своего магазина.

Отойдя от окна, за которым стихал шум, Завойко проговорил, будто извиняясь перед офицерами:

- Сколько лет терпели, подумать невозможно! А и без него не слаще будет. Не доставит купец хлеба - и люди остаются аки птицы небесные, не имея чего съесть. Но у птиц крылья, они долетят к пище, а человеку невозможно... Любите этой край, господа, - закончил он простодушно, - не хмурьтесь на него.

II

Экипаж торгового брига "Ноубль" принес в Петропавловск известие о скоплении больших неприятельских сил в Тихом океане. Из Большерецка, из Тигиля и Нижне-Камчатска тоже приходили тревожные слухи, их привозили иностранные китобои, плававшие у восточного и западного побережья полуострова. Слухи множились. В воображении служилого люда и чиновников небольшие неприятельские отряды, замеченные в Ванкувере, на Сандвичевых островах и в океане, вырастали в грозные эскадры. Жены рыбаков и поселенцев во всем находили дурные приметы: и в необычно буйном даже для Камчатки росте трав, и в том, что слишком рано отошла чавыча, что Авачинская и Жупановская горелые сопки и плоский Толбачек курились сильнее обычного и чаще погрохатывала, содрогаясь, гористая камчатская земля.