Среди красных вождей том 1

Все это было весьма глупо и подозрительно и, желая (в данном случае это было совершенно искренно) note 197разобраться в этом, как мне чувствовалось, навете, я больше не возражал Зленченко.

И весь вечер и почти всю ночь мы разбирали это поистине сенсационное и кричащее дело.

Открыв заседание, я обратился к Певзнеру с вопросом, в чем он обвиняет жену Гиммельфарба? Бойко и смело он повторил свое обвинение, украсив его разными подробностями.

— Вы понимаете, товарищ Певзнер, что ваше обвинение весьма тяжкое?

— Я вполне понимаю это, товарищ председатель, — ответил он.

— И вы настаиваете на нем?

— Да, настаиваю… У меня есть масса свидетелей, и среди них имеются люди, на которых она доносила и которые только случайно избегли расстрела…

Я дал слово жене Гиммельфарба.

И она, и ее муж, бледные и запуганные, стояли предо мной. Она с возмущением и гадливостью, но спокойно опровергла эти обвинения, сказав, что с Певзнером у нее старые сче­ты, что он ухаживал за ней… Были вызваны свидетели, как обвинителя, так и обвиняемой. И в конце концов истина всплыла. Грязная истина. Перекрестным допросом было категорически установлено, что Певзнер, не имея помещения и желая получить комнату в "Метро­поле", решил оговорить жену Гиммельфарба с тем, чтобы воспользоваться их комнатой… Установлено было, что во время оккупации Одессы Деникиным, жена Гим­мельфарба сама скрывалась и помогала своим товарищам прятаться, и что ни в каких сомнительных сношениях никто ее не подозревал… Все говорили о ней только хорошее.

note 198Уличенный в злостной клевете, Певзнер, путаясь и сбиваясь и потея, припертый к стене, как свидете­лями обвиняемой, так в конечном счете (благодаря установленным мною очным ставкам) и своими собственными, должен был признаться в облыжном доносе.

Мы, т. е., суд, удалились в совещательную комна­ту. За нами хотел пройти туда и Зленченко.

— Вы что, товарищ Зленченко? — сурово остановил я его.

— Я… я хотел только поговорить с вами, това­рищ, прежде чем вы вынесете то или иное решение…

— Виноват, товарищ, Зленченко, — резко оборвал я его. — Вы могли говорить во время разбиратель­ства. А теперь я не могу допустить никаких бесед с членами суда и прошу вас уйти…

— Что за бюрократизм, — сказал он и вышел.

Мы совещались не более четверти часа и вынесли мотивированный приговор, в котором признали Певзнера виновным в умышленной злостной клевете, с постановлением довести о его поступке до сведения партии через нашу ячейку… Тем не менее, как видно из газет, этот товарищ Певзнер (если это тот самый) и сейчас стоит на ответственных постах в советской России.

Комментарии здесь, конечно, излишни…

Вообще в "Метрополе" не было покоя: разные дела, партийные и непартийные, очереди при получении убогого пайка… Да, эти очереди… Сколько сил и времени отнимали они! Дело в том, что живущим в "Метрополе" выдавали пайки. В это понятие входило: хлеб (по разрядам), сахар, белая мука (только note 199коммунистам), селедки, сушеные фрукты, монпансье…. Таковы главнейшие продукты, входившие в понятие пайка. Но названия ничего, в сущности не говорят. Надо отме­тить, что "Метрополь" был в "сферах", не знаю уж, почему, не в фаворе, и потому пайки там были слабы, значительно хуже, чем, например, в "Первом дом советов" (бывшая гостиница "Националь"), где и пайки были обильные и разнообразные и обеды гораздо лучше и вообще все условия жизни были боле культурны. Но самые жирные куски выдавались в Кремль, где все и стремились поселиться всякими правдами и неправдами…

Но возвращаюсь к "Метрополю". Все эти пайки выда­вались крайне нерегулярно. Например, хлеб. Каждому полагалось, в соответствии с разрядом, определенное количество хлеба в день (от четверти фунта до фун­та), правда, плохого ржаного хлеба, недопеченного и со всякими примесями, как солома, щепки, песок и т. п. Но часто проходили дни и недели, а хлеба не выдавали. И в таких случаях все спрашивали друг друга: "Не знаете ли, будут сегодня выдавать хлеб?"

Все волно­вались, голодали и, наконец, обращались к "спекулянтам" на Сухаревку, в Охотный ряд и пр. Еще реже выдавался сахар, который частенько заменялся мон­пансье… И, само собою, при известии, что выдают хлеб, сахар, крупу и пр., все торопились скоре стать в оче­редь… Ссоры, дрязги, взаимная ругань… Такие же очереди образовывались у кубов с горячей водой, тоже сопровождавшиеся теми же сценами…

Имелась в "Метрополе" и столовая. Но в ней давалось нечто совсем неудобо­варимое, какие то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, вареная чечевица, котлеты из картофельной шелухи… и это все неряшливо приготовленное и почти несъедобное… Правда, помимо пайков, выдаваемых в note 200"Метрополе", разные товарищи получали еще и пайки по местам своих служб. Наилучшие пайки выдавались (Кремль, был, конечно, вне конкурса) в том комиссариате, который ведал государственным продовольствием, т. е., в Наркомпроде, служащие которого поль­зовались вообще исключительными условиями, как в отношении провизии, так и одежды и обуви… Ясно, что это неравенство порождало зависть и обиды…

И Сухаревка и Охотный ряд считались средоточием спекулянтов. "Де - юре" торговля там была за­прещена. Но тем не менее рынки эти существовали у всех на виду. Правда, там вечно устраивались облавы милицией и чекистами. Но все как то освоились с этим обычным явлением, приспособились к нему, поспешно убегая (были даже особые часовые, предупреждавшие о приближении обхода) при появлении облавы и вновь воз­вращаясь после того, как "охотники", забрав то или иное количество жертв, удалялись… Но жизнь сильнее всяких регламентаций и все, и партийные коммунисты и «буржуи» покупали на этих рынках, часто не имея денег, тут же продавая разные вещи…

В "Метрополе" существовала и прислуга, которая сперва еще кое - как исполняла свои обязанности. Но вскоре «великий» Зленченко, которому не давали покоя "лавры Мильтиады", издал от имени бюро ячейки осо­бую "декларацию" освобождения прислуги от исполнения "унижающих человеческое достоинство" обязанностей. Таковыми считалась уборка умывальников и проч. по­суды. И в скором времени наша прислуга, расшири­тельно толкуя эту "декларацию", совсем перестала уби­рать комнаты и при некультурности их обитателей всю­ду воцарилась грязь и страшная вонь…

note 201Не могу не привести разговора, который у меня был со стариком - полотером, оставшимся верным старым «буржуазным» привычкам. Он в положен­ное время аккуратно приходил (полы из экономии не натирались) производить генеральную чистку, хотя отно­сясь презрительно к массе новых аборигенов некогда блестящего "Метрополя", он к ним не заходил, и те окончательно гибли — да простит мне читатель это выражение — в собственном навозе. Ко мне старик относился с приязнью. И вот, как то, убирая у меня, (я жил тогда в помещении Красина, уехавшего в Лондон), он по обыкновенно разговорился со мной.

— А что, Егорий Александрович, дозвольте спро­сить, вы из каких будете? не из дворян?

— Да, Михаил Иванович, из дворян….

— Так - с… ну, а Леонид Борисович, он тоже из благородных?

— Он сын исправника…

— А, ну, значить, тоже из господ — оно и видно, по поведению видно, не то что вся эта шантрапа "товари­щи", — с каким - то омерзением махнул рукой ста­рик. — Э-х, Егорий Александрович, конечно, слов нет… слобода всем нужна, что и говорить, но только ее понимать надо, слободу - то, что она есть… Вон те­перь все кричат "долой буржуев!". Нет, ты стой - по­годи, брат, пускай «буржуй», но ты посмотри в корень, какой он такой человек есть, буржуй - то, али капиталист?… Вот что… Гляди, он и образован и поведением бьет тебя, — вежливость и все такое, прямо сделайте ваше одолжение, все по хорошему. А нынче то что… Ладно, прежнего буржуя убрали, загнали в свинячий угол. Ладно, ну, а что же сами то товарищи? Кто они?…