Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

—  Насколько комфортна была кабина истреби­теля?

—  Вполне комфортная. Бывало, конечно, что вы­хлопные газы двигателя попадали в кабину, но это слу­чалось, если что-то пробито или не затянуто. Во всяком случае, отравлений не было. Летал я всегда с закрытым фонарем и парашютом, а привязными ремнями, ни по­ясным, ни тем более плечевыми, я не пользовался. Тут надо вертеться, смотреть во все стороны. Кто видит, того не собьют. Шею до крови натирал.

—  На какой высоте шли воздушные бои?

—  В пределах 1000—3000 метров. Одна беда: если все из самолета выжимать, бензина не хватит и на час. Мы когда свои войска прикрывали, то просматривали пространство в квадрате 10 на 10 километров, но лете­ли медленно, на экономичном режиме. А уж когда «мессера» появлялись, на таких скоростях будешь хо­дить — упадешь!

—  Дистанция между ведущим и ведомым?

—  Не дистанция, а интервал. Мы обычно фронтом ходили. Ведомый мог чуть сзади идти, а то и вровень с ведущим. Интервал же во многом зависел от погоды. Если облачность — 150—200 метров. Когда тихо, ясно, не болтает, то и крыло в крыло летали, а под облаками так не полетаешь — там крутит будь здоров.

—  Приписки к боевым счетам случались?

—  В нашем полку, и уж тем более в нашей эскадри­лье — нет. Ни Краснов, ни Петров, летчики старой шко­лы, не позволяли этого. Помню, когда Краснов стал за­местителем командира полка, он в Тростянце, перед Ясско-Кишиневской операцией, говорит: «Вы столько насбивали, что скоро у немцев летать некому будет». И у него было так: сбил — покажи, и он летал смотреть. Кроме того, должны были подтвердить наземные вой­ска и те, с кем ты в группе летел.

Конечно, в других полках приписки вполне могли быть. В некоторых случаях нельзя же проверить. Одно дело, если на передовой, где наши войска стояли, ко­мандный пункт наведения, штаб армии в этом квадра­те, тут явно все видят. Здесь уже ничего не скажешь. Все на глазах. Раз горит — факт. А то: «Над горами гнался, гнался и сбил... » Кто здесь подтвердит? Все бывало. Но у нас в основном все честно было. В нашей эскадрилье была честность.

—  Как погиб Николай Краснов?

—  Николай Краснов — это фигура! Скоморох у него учился. Он перед вылетом все расскажет, тактические приемы разберет. Очень грамотный был командир! Он погиб как воин. Пришла с Дальнего Востока «дикая ди­визия» на «лавочкиных» под Будапешт. Под конец вой­ны силы наши и ресурсы были на пределе, вот и прихо­дилось снимать с Дальнего Востока. Его назначили ко­мандиром полка. Краснов повел в бой эскадрилью на перешеек между озерами Балатон и Веленце. Когда они взлетели, у него не убралась «нога», но он повел группу. Говорили, что они вели бой, но пилотировать с неубранным шасси очень сложно. Тут теряется ско­рость, маневренность, расход горючего выше. Когда он вел группу на свой аэродром Кишкунлацхазе (наш полк недалеко, в Тетеле, базировался), он отстал. Видимо, экономил горючее и летел на экономичном режиме. Но все же, видать, горючего не хватило, и он решил са­диться в поле на одну «ногу». А погода была отврати­тельная, поля и дороги развезло, и, видать, самолет за­вяз и скапотировал. К нам пришли пехотинцы: «Ваш там в поле лежит». Онуфриенко взял машину и поехал. Нашли они его уже мертвого. Он, видимо, пытался вы­лезти, в фонаре было несколько пулевых отверстий, но кабину вдавило в грязь, и вылезти он не смог. Решили, что он умер от кровоизлияния в мозг, поскольку долго находился кверху ногами.

— Были ли трудности с определением типа са-молетапротивника?

— Я один раз чуть «пешку» не сбил. Под вечер мы вылетели с Мишей Цыкиным, Героем Советского Сою­за, на «охоту». Хотя он был во 2-й эскадрилье, а я в 1-й, мы дружили. Летим с Тетеля под Веленце, в тыл за озеро. Вдруг в предвечерней дымке я вижу — идет с нашей стороны через Дунай к немцам так спокойнень­ко двухкилевой самолет. Ясное дело, Ме-110-й, вся выходка его. Наверное, к нам ходил на разведку, дан­ные несет. Сбить надо. Я выше его метров на 500. Снизился. Вроде 110-й, а может, и «пешка». Не стре­ляем, но руки на гашетке. Подхожу снизу. Стрелок ме­ня заметил и как шуранул по мне из пулемета. А я же в прицел смотрел и вроде поймал в перекрестье, только нажать оставалось. Когда он меня фуганул, пальцы на гашетку сами нажали. Раз, очередь. А потом смотрю — звезда. Я отваливаю, Мише говорю по рации: «Пешка». Думал сперва, сказать или не сказать. Потом говорю: «Вроде я его подстрелил. Сбил?» — «Да нет, вроде по­летел».

Потом, когда Миша в Тетель прилетел раненый в живот, еле посадил машину, окровавленный, его сразу повезли в Будапешт, в котором стоял армейский поле­вой госпиталь. Мишу сам командир полка повез. Он ле­жал там вместе с командиром «пешки». Разговорились фронтовики на койках. Командир «пешки» заявляет Ми­ше: «Вы, истребители, ни хрена не видите, у меня стрелка чуть не убили». — «Как, где? Не может того быть». — «Под Веленце все произошло. Дунай мы пере­ходили, шли на разведку. Кто-то подобрался и очередь дал. Пропорол ногу стрелку». Тут Миша стал ему подда­кивать: «Бывает, бывает», а сам-то понял, что это как раз мы тогда чуть эту «пешку» не сбили. Конечно, свои сбивали редко, но было, значит, и такое.

— Были случаи трусости?

— Да, были. Был у нас такой Подольский. Хорошо пел, хохол. Он уходил все время, просто бросал и ухо­дил. Незаметно он так это делал, а после ты его ищешь, глядь — он опять пристроился. Потом опять нет его. Это уже называется трусостью. В бою лететь с трусом — риск для жизни. Дело было в июле 1944 го­да, мы как раз в Тростянце стояли. После одного из вылетов Краснов его отчитал при всех и сказал: «На следующее задание полетишь со мной». Вернулся Краснов один. Минут через десять-пятнадцать по­явился Подольский и на бреющем «стрижет траву», проскакивая над аэродромом, закладывает вираж. Развернулся и опять над аэродромом проскочил, а в конце аэродрома, видать, воткнулся в землю, мы только услышали взрыв и увидели столб дыма и огня (мы дежурили в самолетах в это время). Мы решили, что он обиделся, решил показать, что он хороший лет­чик. А какой он летчик?! Только пришел, молодой! Крас­нов тогда сказал: «Ну и дурак... »

Уходил из боя, отрывался от ведомого. А ведь веду­щий и ведомый — это пара. Две пары — звено. Три звена — эскадрилья. Все взаимосвязаны в бою. И как это можно, если твоих товарищей атакуют, а ты в бой не ввязываешься. Мне эту психологию трудно понять... Наш Калашонок, мы его «Трапка» звали, — он тогда был командиром звена — сам подставил свою машину, что­бы закрыть начальника ВСС дивизии Ковалева [Ковалев Игнатий Петрович, майор. Воевал в составе 4, 88, 170, 164, 31-го иап и в составе Управления 295-й иад. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 316 боевых вылетов, в воздуш­ных боях сбил 10 самолетов лично и 4 в группе. Награжден орденами Красного Знамени (дважды), Отечественной войны 1-й ст., Красной Звезды (трижды), медалями]. Не слу­чайно, когда начальство летит, так на прикрытие ставят ведомым хорошего летчика.

—   Наказывали его? Морду били?

—  Морду били, когда уже явное. У нас такого не бы­ло. А тут просто отлынивание, когда страх побеждает. Такие обычно сами погибали. Большинство из них. Ты кино смотрел «В бой идут одни «старики»? Это про нас снято, из нашей жизни, все точно. Честный фильм.

У нас самих были люди, о которых можно фильмы снимать. Кирилюк, о котором я уже рассказывал. Пом­ню, под Будапештом нас мало оставалось. Скоморохов составил одно звено. Взлетели мы. А там «мессера». У меня таджик Абраров Рафик ведомый. Хороший был парень, но его над аэродромом «месс» сбил. Пришли «охотники», они, как глисты, друг за другом вытянутся, не как мы — фронтом. Он заходил на посадку, а они из облаков вывалились... А тогда мы только за Дунай пе­релетели, к озеру Веленце идем, у него забарахлил мо­тор. Я ему: «Иди быстрее домой, что еще с тобой де­лать, собьют же». Остался я один. Без пары неком­фортно. Тройку вел Кирилюк, а с ним как идешь, обязательно что-то случится. Он бесстрашный, сначала ввяжется, а потом подумает. Он чуть выше, я чуть ниже. Начался бой, и тут меня зажучили четыре «мессера». Я встал в вираж «За Родину»: мы так называли, когда крутишься на одном месте, а эти четверо меня атакова­ли сверху. Ну, по виражащему самолету попасть не просто, тем более я слежу и подворачиваю под атакую­щий истребитель, быстро проскакивая у него в прице­ле. Я потихоньку теряю высоту. Начали 3000—4000, тут уже горы, а выйти из виража нельзя — собьют. Сам кричу: «Кирим, — такой был позывной у Кирилюка. — Зажали четверо сволочей! Хоть кто-нибудь на подмо­гу». Отвечает: «Ничего-ничего. Держись». Вроде ему некогда, надо там наверху сбивать. Крутился я, крутил­ся. Оглянулся, а один «месс» уже горит. Кирилюк свер­ху свалился и его с ходу сбил. Тут один «мессер» про­махнулся и недалеко проскакивает. Ага, думаю, все, те­перь я с тобой справлюсь. Я подвернул машину, как дал ему. Он задымил, вниз пошел. Кирилюк: «Молодец!» Остальные двое удрали. Кирилюк был асом по сравне­нию с нами: 32 или 33 самолета лично сбил. Старше меня года на два, он раньше пошел на войну. Опыт у него был. Прилетели мы, я ему говорю: «Кирим, что же ты раньше не пришел? Я же тебя просил пораньше. Вы­сота на пределе, горючего мало». Отвечает: «Я смот­рел, как ты выкрутишься». Я говорю: «Ничего себе!!!» Такой он был, в критический момент только пришел. Царство ему небесное, хороший был мужик.