Люди советской тюрьмы

Разговоров об абреках, а тем более если они сопровождаются угрозами, северо-кавказские энкаведисты очень не любят.

Слова нашего старосты Пронина о сне и голоде, которыми он ответил Дрейзину, вполне соответствовали действительности, так же, как, впрочем, и шутка Дрейзина. Главное, чем мы "занимались" в камере, был голод, а бороться против него нам помогал сон. Получаемый нами скудный тюремный паек состоял из кружки кипятка с двумя кусочками (15 граммов) сахара и 350 граммов тяжелого и водянистого, очень плохо выпеченного хлеба грязно-коричневого цвета. По объему он был не больше кулака среднего человека. Если сжать та кой кусок в руке, то из него потечет мутная коричневатая жижа. В полдень мы получали еще по миске так называемой баланды — жиденького супа с мучной заболткой, несколькими крупинками, и без всяких признаков жира. И это на весь день!

Такого количества, как говорят в тюрьме, "обезжиренных" продуктов заключенному нехватало даже на то, чтобы "обмануть голод". Принимать передачи с воли для нас, строжайше от нес изолированных, тюремщикам было запрещено. Вообще передачи подследственным, обвиняемым по 58 статье, редкое явление в советских тюрьмах, допускаемое следователями лишь в исключительных случаях. А таких случаев обычно два: или заключенный так истощен, что не может выжить на тюремном пайке до окончания следствия или же он "помогает следствию", т. е. признается во всем, что от него требуют и ложно оговаривает десятки своих родственников и знакомых.

Каждый из "настоящих" старался побольше спать, забыться от голода и "обмануть" его во сне, одновременно предохраняя этим свой организм от полного и окончательного истощения. Это удавалось, когда им не снились мучительные "голодные сны", переполненные едой, от которых так тяжело просыпаться. Мне они снились довольно часто, несмотря на то, что я был истощен меньше, чем остальные мои сокамерники. Ведь до того, как я попал сюда, обитатели камеры урок меня, все-таки, подкармливали!

Больше всех "настоящих" страдал от голода и видел "голодные сны" инженер со стекольного завода Давид Исаевич Фишер. В этой камере он сидел более двух с половиной лет и до того отощал, что на его теле можно было изучать анатомию, как на скелете. Собственно тела у него не было, а лишь кости, соединенные связками сухожилий с влажной и как бы прилипшей к ним желтовато-серой кожей. Его лицо от истощения уменьшилось до размера детского кулачка и стало похожим на череп, изрезанный глубокими шрамами, протянувшимися по щекам от висков к подбородку. На этом лице умирающего от голода человека жили только глаза: черные, огромные и очень печальные, глаза страдальца, видевшего слишком много горя и на воле, и в тюрьме.

Сергей Владимирович как-то сказал мне указывая на Фишера:

— Из этих глаз на нас глядит вековая скорбь еврейского народа…

Молодого советского инженера Давида Фишера после ареста обвинили в троцкизме. Он был беспартийным в троцкистских организациях не состоял, но троцкизму откровенно симпатизировал, ни перед кем этого не скрывая, что доставляло ему массу неприятностей в делах житейских и служебных.

Свои политические убеждения он не скрыл и на следствии. Судившая его "тройка" дала ему четыре года концлагеря, но как раз в это время началась "ежовщина". Дело Давида Фишера "переквалифицировали", добавив дополнительные обвинения в антисоветской агитации и вредительстве. Новое следствие тянулось больше года, сопровождаясь разнообразными "методами физического воздействия" и постоянным голодом в камере.

На одном из допросов, обозленный и выведенный окончательно из терпения, Давид Исаевич объявил следователю:

— По убеждению я — троцкист, но активным врагом советской власти не был. Теперь же я ее заклятый враг! И это сделали вы, энкаведисты!.. Расстреливайте меня скорее!

Следователь предложил ему написать все это в протоколе допроса. Он написал и был отправлен обратно в камеру. С тех пор прошел почти год, а на допрос Фишера больше ни разу не вызывали…

Все мы в камере очень часто мечтали и разговаривали об еде. Во время одной из таких бесед Давид Исаевич вспомнил библейского Исава:

— Вы знаете, теперь я его вполне понимаю. Все дело в том, что Исав был ужасно голоден. Ну, конечно, не так, как мы, но все-таки. Чечевичная похлебка, которую ему предложили, наверное, была густая и жирная. Возможно, что и с мясом. Это же замечательная вещь и за нее не жаль заплатить правом первородства. Я бы заплатил!

Костя Потапов щелкнул языком и, облизывая губы, заметил:

— Разве вы один, Давид? Думаю, что во всей тюрьме ни одного отказчика от такой похлебочки не нашлось бы…

Кроме голода, Давида Исаевича мучило отсутствие в камере… шахмат. На воле он страстно увлекался ими и даже занял первые места в двух городских турнирах.

Иногда, тяжело вздыхая, он говорил нам:

— Ах, вы знаете, самое большое мое желание — сыграть в шахматы. Хотя бы один раз. Потом можно и умереть!

Постепенно это постоянное желание превращалось у него в навязчивую идею и он даже во сне бредил шахматами. Когда же он заговаривал о них наяву, Сергей Владимирович с каким-то странным смущением всегда отворачивался в сторону и старался перевести разговор на другие темы. Наконец, наш староста не выдержал "шахматного нытья" Фишера и резко оборвал его:

— Перестаньте хныкать! Вы давно бы могли иметь шахматы, если бы того захотели.

Глаза Давида Исаевича сделались еще печальнее, чем обычно, и он сказал Пронину с упреком:

— Зачем вы так жестоко шутите?

— Я не шучу, — пожав плечами, ответил Сергей Владимирович.

— Нет? Что вы говорите? Кто же их нам даст?… Ой зачем такие наивные фантазии? Ведь надзиратели не дадут же нам шахматы.

Разумеется. Но мы можем сделать их сами. Только это, в наших условиях, очень трудно и камера, пожалуй, не согласится.

_Сделать? Из чего? Каким образом? — возбужденно спрашивал Фишер.

— Кирпич, уголь и… хлеб, — бросил Сергей Владимирович, невольно сделав короткую паузу перед последним словом.

Этот разговор заинтересовал камеру. Мы начали: расспрашивать нашего старосту о способах изготовления шахмат из "тюремных ресурсов". Он так объяснил нам это:

— Два куска хлеба надо размочить в воде. В один из них добавить угольного порошка, а в другой — кирпичного. Затем месить их каждый отдельно. Когда они превратятся в вязкую массу, похожую на оконную замазку, можно лепить из нее, что хотите.

Заключенные засыпали Пронина вопросами и на каждый получали вполне обстоятельный ответ.

— Для чего в хлеб добавляют кирпич и уголь?

— Чтобы он не трескался и не ломался, когда высохнет.

— Где же взять угольный и кирпичный порошок?

— У меня сохранился кусочек древесного угля. Раньше я им чистил зубы. А кирпич? Соскрести штукатурку с нижней части подоконника и, — пожалуйста.

— Из чего сделать доску для игры?

— Разве ни у кого не найдется куска белой тряпки? Нарисуем на ней квадратики.

— Так за чем же остановка? Будем делать шахматы! Скорее! — блестя расширившимися от возбуждения угольно-черными глазами, воскликнул Фишер.

— А хлеб? — угрюмым вопросом остановил его Костя Потапов.

— Да-а, хлеб. В нем-то вся и за-гвозд-ка, — вздохнув протянул Сергей Владимирович.

О хлебе и шахматах мы спорили два дня. На шахматные фигурки, по словам Пронина, требовалось не меньше килограмма хлеба. Желающих играть в шахматы оказалось одиннадцать. Остальные ими не интересовались. Следовательно, каждый "шахматист" должен был оторвать от своего дневного хлебного пайка почти сто граммов, а для истощенного голодом человека это совсем нелегко.

На третий день наш спор окончился в пользу шахмат. Желание играть пересилило требования желудков. Первым дал свой кусок хлеба самый голодный из нас — Давид Исаевич Фишер.

С утра мы размачивали хлеб, скребли уголь и кирпич и месили тесто. Сергей Владимирович лепил королей, коней и пешки, а Фишер, не сводя блестящих от нетерпения глаз с его ловких пальцев, возбужденно восклицал: