Люди советской тюрьмы

С каждым днем мания "признаний" охватывала его помутившийся рассудок все больше и, приходя на допросы, он с увлечением рассказывал и описывал истории своих и чужих несуществующих преступлений, не щадя в них ни себя, ни знакомых, друзей и даже родственников. Сочинение таких историй в кабинете следователя превратилось для него в нечто, вроде увлекательной игры.

Слушая "признающегося "в полубезумии человека, Дрейзин одобрительно кивал головой и приквакивал:

— Так-ак! Отлично, Карл Иваныч! Рассказывайте дальше! Та-ак, та-ак!..

Иногда Фогель до того завирался, что следователь останавливал его:

— Вы слишком перехватили! Так не могло быть, Карл Иваныч…

Перебивая следователя, пекарь горячо доказывал ему:

— Было именно так! Я пошел к резиденту японской разводки, но по дороге встретился с двумя членами тайной террористической организации "Белая рука", готовившей покушение на Ежова. Мы вместе обсудили планы еще трех покушений на руководящих работников НКВД, а потом…

На одном из допросов Дрейзин объявил Фогелю:

— Хватит! Иначе мы с вами та-ак запутаемся в этой фантастике, что никакой суд ее не разберет.

— Суд? Разве меня будут судить? — воскликнул Фогель.

— А вы ка-ак же думаете? — удивился Дрейзин. — Состояли в нескольких тайных антисоветских организациях, завербовали туда больше двухсот человек и хотите выкрутиться без суда. Вот ловкач!

— У меня все в голове перепуталось! Все эти показания, преступления. Но я помню… вы обещали мне работу в пекарне… Пекарню без суда.

— Какую пекарню?

У вас! В НКВД… Вы обещали за чистосердечное признание.

— Ах тогда. Ну, это я та-ак, пошутил…

Рассудок Фогеля пришел в нормальное состояние только в камере "настоящих". Не в силах молча переживать ужас им содеянного и муки совести, он рассказал заключенным всю страшную правду о себе, но никто не посочувствовал ему. Молчаливо, не сговариваясь, камера объявила "Достоевскому" бойкот.

С точки зрения заключенных он совершил тягчайшее преступление: не подвергаясь физическим пыткам, а лишь напуганный и соблазненный следователем, "вербовал" кого попало, подводил сотни невинных людей под пулю и концлагерь. Поэтому-то его и "не замечают" в камере.

Многие из "завербованных" Иоганном Фогелем получили пулю в затылок или долгие сроки заключения в лагерях. Но "сам себе Достоевский" вышел на волю. В начале 1939 года его освободили, как жертву "ежовщины".

9. Атаман "сальских ковбоев"

— Батюшки! Да это гора, а не человек! — громко прошептал Шура Карелин, глядя на только что вошедшего к нам арестанта восхищенными, широко раскрытыми глазами.

Определение Шуры было приблизительно верным. В камеру ввалилась почти гора. Такое впечатление создавалось сразу, при первом же взгляде на этого человека. Нам, сидящим на полу, казалось, что голова его подпирает потолок камеры, а плечи, грудь, руки и ноги у него нечеловечески огромны. Ростом он был выше, а на вид значительно сильнее физически, чем Смышляев, Кравцов, Петька Бычок, Федор Гак и другие силачи, которых до этого я видел в тюрьме.

Лицо его было под стать мощной фигуре: крупное, энергичное, с широкими скулами и тяжелым упрямым подбородком. Тонкий хрящеватый нос с хищной горбинкой, светло-голубые прищуренные глаза и клин рыжеватой бороды, густо посеребренный сединой, указывали на то, что их обладатель происходит от брака русского с кавказской женщиной или кавказца с русской.

Он вошел в камеру тяжелой, неторопливой походкой, непринужденно и уверенно, как в хорошо знакомую ему квартиру, и громыхнул над нашими головами раскатистым, слегка хриплым басом:

— Ну, здравствуйте, господа-граждане арестованные!

Несколько голосов торопливо ответили гиганту, а Пронин шагнул к нему и заговорил с необычайной для "вечного сидельца" почтительностью. Угодливости в голосе нашего старосты не было, но искреннее уважение звучало весьма отчетливо.

— Прошу вас, пройдите сюда. Это лучшее место. Здесь, у окна вам будет хорошо и просторно, — указал Сергей Владимирович на пол возле подоконника, где-мы спали каждый по очереди.

— Зачем же, братка тюремные правила-то ломать? Я и у параши не завоняюсь. Тута новичку самое подходящее место, — пророкотал бас и уселся на полу у двери.

— Какой же вы новичек, Тихон Ефимович? Всем к тюрьме да и на воле многим известны, — улыбаясь возразил староста и еще раз повторил свое предложение:

— устраивайтесь здесь! Под окном! Камера, думаю, не возражает и жилплощади у нас пока-что достаточно..

— Не возражаем! Пожалуйста! Займите место! — одобрительно загудела камера.

— А ежели не возражаете, так можно и пересесть, — согласился гигант, вставая с пола.

— Кто это? — быстро шепнул я Пронину.

Он ответил таким же шепотом:

— Тюремная знаменитость: Тихон Гринь. Не слыхали разве о нем?

Конечно, я слышал о нем. И на воле, и в тюрьме про него пели песни и слагали легенды, в которых было много правды.

Сын терского казака и осетинки, Тихон Ефимович Гриневсков до революции дослужился до чина урядника, а в годы гражданской войны стал известен, как лихой есаул волчьей сотни генерала Шкуро. После победы большевиков и разгрома ими белых армий, Тихон Ефимович отказался эвакуироваться за границу. У него были слишком большие и кровавые счеты с советской властью. Всю его семью, как и семьи многих других "шку-ровцев", чекисты "ликвидировали".

Он и четыре его станичника остались на Северном Кавказе с единственной целью: мстить. Жестоко и беспощадно мстили казаки. Нападая на мелкие отряды чекистов, черноморских моряков и продармейцев, рубили "в капусту" всех, кто попадал под их шашки. Жили "зелеными партизанами" в пещерах ущелий Эльбруса, густо поросших лесными чащами.

За пять лет все четверо станичников Тихона Гриневскова погибли в боях с чекистами и он остался один. Но одиночества в горах человек долго не выдерживает. Жизнь одинокого абрека скоро надоела казаку, да и его жажда личной мести уже была утолена. Зарыв все свое оружие в одной пещере и продав черкесам двух бывших у него лошадей, он спустился с гор и начал бродяжничать по коневодческим совхозам Северного Кавказа; нанимался на работу в совхоз, а через два-три месяца переходил в другой. Для безопасности часто менял свою фамилию.

В одном из совхозов Сальских степей он "зацепился" надолго. Интересные, никогда невиданные им люди встретились ему там. Советская власть выписала в этот совхоз пятерых ковбоев из Техаса, специалистов по обучению верховых лошадей. Американцам поручили тренировать кровных скакунов для кремлевских скаковых конюшен.

Ковбои были веселы, жизнерадостны и беззаботны, смешно болтали на ломаном русском языке, но свое дело знали хорошо, а к работавшим в совхозе казакам и калмыкам относились по-товарищески. С Тихоном Ефимовичем они подружились и очень его уважали, как знатока лошадей, во многом не уступавшего им, а кое в чем даже их превосходившего.

Эту дружбу дирекция совхоза решила использовать в своих "производственных" целях. Однажды директор-коммунист приказал Гриневскову:

— Ты вот что, Тихон Ефимыч. Подбери-ка себе с полдюжины лучших совхозных наездников да с ними подкатись к ковбоям, на предмет использования ихнего опыта. Вызнай все американские секреты тренировки лошадей и добейся, чтоб ковбои обучали наших ребят. Тебе американцы не откажут. Ведь ты им друг-приятель. Провернешь это дельце по-ударному, так и орденок, возможно, отхватишь.

— Ладно! Попрошу американцев. А ордена вашего мне не надобно, — ответил коммунисту казак.

С ковбоями он сговорился, но не совсем так, как этого хотелось директору совхоза. Предложил им коротко и честно:

— Научите шестерых казаков объезжать коней по-американски, а я за то вас выучу нашей казачьей джигитовке.