Люди советской тюрьмы

Никогда не угасавшую ненависть к власти и правительственной партии он таил в глубине души так, как это умеют делать лишь советские граждане, ни словом, ни намеком не высказывая ее. Но у большинства советских граждан эта ненависть, в конце концов, прорывается наружу. Прорвалась она и у Кости.

Благополучное окончание годового отчета конторы за 1936 год Костя и его сослуживцы праздновали в одном ростовском ресторане. Находясь в состоянии сильного подпития, молодой бухгалтер начал приставать к компании энкаведистов в мундирах, сидевшей за соседним столиком. Приятели уговаривали его угомониться и не устраивать скандала, энкаведисты лениво отругивались, а Костя, с каждой минутой пьянел и горячился все больше. Наконец он произнес три фразы, ставшие для него роковыми:

— Погодите, палачи! Будет и на нашей улице праздник. Вот прилетят иностранные бабочки и вас бомбами забросают.

— Каких бабочек вы имеете в виду, гражданин? — спросил быстро подошедший к нему энкаведист, расстегивая висящую сбоку на поясе кобуру нагана.

— Немецких! — пьяно храбрясь, выкрикнул бухгалтер…

Протрезвляли его в краевом управлении НКВД.

Тюрьмы Ростовской области к тому времени уже были переполнены до отказа. Поэтому Костю Потапова, вместе с группой других заключенных, отправили "туда, где посвободней", т. е. в Ставрополь. В камере он очень тоскует о жене и детях, часто ругает себя за пьяную болтовню и проклинает всех, без исключения, бабочек.

Ему дана кличка: "Иностранная бабочка", но заключенные не произносят ее вслух. Не хотят обижать так глупо попавшего в тюрьму хорошего бухгалтера и неплохого человека. На вид он очень моложав и, поэтому, в камере зовут его просто Костей.

4. Камерный каэр

— Этого мальчика привели к нам два старика, — говорит Пронин, указывая на худого белобрысого парнишку лет семнадцати, сидящего в углу камеры с печально опущенной головой.

— То-есть, как привели? — удивленно спрашиваю я.

— Конечно, они не брали его за руки и не тащили в тюремные ворота, но, тем не менее, он попал сюда из-за двух стариков, — туманно объясняет мне Сергей Владимирович, а затем начинает рассказывать довольно обычную для советских тюрем историю паренька.

Шура Карелин, потеряв в раннем детстве родителей, умерших во время эпидемии сыпного тифа, воспитывался у своего деда, казака станицы Горячеводской. Дед был человеком старого закала и старался воспитывать внука "не как-нибудь по-комсомольски, а по всем правилам доброго царского времени на казачьих землях". Одним из этих правил было уважение к старшим, услужливость и помощь им, если таковая потребуется. Это и другие, не менее похвальные правила Шура усвоил твердо и не задумывался применять на практике.

Работал он подмастерьем сапожника в мастерской дамской обуви артели "Красный кустарь" города Пятигорска и, однажды утром, спеша на работу, увидел, как трамвай сбил с ног старика, переходившего улицу. Не медля ни секунды, юноша поспешил на помощь пострадавшему. Он поднял с мостовой упавшего старика, отвел его в находившийся поблизости парк, усадил на скамейку и принес воды. Потом вступил в объяснения с неторопливо пришедшим к месту происшествия милиционером и, наконец, побежал за каретой скорой помощи.

Когда его хлопоты окончились и карета увезла легко раненого, но сильно помятого старика в больницу, было уже около восьми часов и он стремглав помчался в мастерскую, дрожа от страха перед последствиями опоздания на работу…

За часовое опоздание Шуру Карелина судили, как прогульщика, но, принимая во внимание его несовершеннолетие и пролетарское социальное положение (подмастерье сапожника), приговорили к шести месяцам тюремного заключения, вместо обычного, в таких случаях, года.

В общей камере осужденных, куда Шура попал, были не только противники советского режима, но и его сторонники, а также некоторое количество засланных сюда энкаведистами сексотов. Между заключенными часто разгорались политические споры, причем советскую власть ругали, главным образом, осужденные на большие сроки, которым, в сущности, терять было больше нечего. Люди с большими сроками заключения из тюрем и лагерей, обычно, не выходят.

По юношеской неопытности Шура иногда вмешивался в эти споры, поддерживая противников советской власти такими аргументами:

— Раньше у дедушки, по праздникам, всегда в борще свинячья нога плавала, а теперь мы и картошку-то редко видим.

— Дедушка говорит, что в таком свинушнике, где мы с ним живем, раньше даже нищий не стал бы жить.

Об этих разговорах камерные сексоты донесли "кому следует" и Шура был вызван из тюрьмы на допрос в управление НКВД. Не выдержав "методов физического воздействия", он подтвердил на следствии свои антисоветские выступления в камере, а когда следователь спросил его:

— Кто научил тебя так думать и говорить? Юноша ответил со слезами на глазах:

— Дедушка…

В результате дело Шуры Карелина энкаведистьг "переквалифицировали": шестимесячный судебный приговор отменили и сделали юношу "камерным каэром". В обвинительном заключении следствия так и было написано:

"Отбывая срок за прогул, осужденный Карелин Александр проявил себя, как камерный каэр. В тюремной камере выступал с контрреволюционными разговорами, провокационно агитируя других заключенных на проявление враждебных чувств и произнесение таких же выражении по отношению к советской власти и большевистской партии…"

Впоследствии мы узнали, что Шура Карелин получил 5 лет концлагерей, а его дед, арестованный вскоре после признаний внука на допросе, 10 лет. Еще восьми арестантам, вместе с Шурой принимавшим участие в "камерной контрреволюции", сроки тюремного заключения были увеличены.

5. Мстители

— А того юношу, — продолжает Сергей Владимирович, — втолкнул в тюремную камеру тоже дед.

Я смотрю по направлению жеста "вечного сидельца". Став почти вплотную к тюремному окну лицом и запрокинув назад голову, стройный мускулистый юноша с несколько тяжеловатыми, хотя и сильно похудевшими формами тела, делает руками гимнастические движения. Он только что проснулся и разминает свои мускулы, затекшие в неудачной сидячей позе во время сна.

— Какой дед? Собственный? — спрашиваю я.

— Нет. Очень чужой. И не только для него, но и для нас с вами, — скупо улыбается Пронин и, вдруг, задает мне неожиданный вопрос:

— Вы о покушении на Калинина в Кисловодске, конечно, знаете?

— Как-же! — восклицаю я. — Как не знать? Ведь меня тоже тогда на допрос в НКВД таскали.

— Вас-то почему?

— А потому, что работая репортером в краевой газете, я имел несчастье, по заданию редакции, однажды встретиться с Калининым. Но, хотя эта встреча произошла за два года до покушения на него, о ней, все-таки, вспомнили.

— И не могли, понятно, не вспомнить. В день вашей встречи все подробности о ней были записаны в делах НКВД…

Юноша поворачивается спиной к окну. Передо мною широкоскулое и энергичное, с высоким лбом и властной складкой губ лицо, очень исхудавшее и землисто-бледное от долгого пребывания в тюрьме. Глаз не видно; они глубоко прячутся в костлявых ямах глазниц под густыми, нависшими двумя черными карнизами, бровями.

Мы беседуем полушепотом и юноша не слышит наших слов, но интуитивно почувствовав, что разговор о нем, на несколько секунд прекращает свои упражнения и невольно делает два шага по направлению к нам. Мы умолкаем, и он снова принимается за гимнастику.

— Он не любит, когда говорят о нем и о террористическом покушении, в итоге которого было столько жертв среди молодежи, — шепчет мне Пронин.

— Значит, это один из мстителей? — полувопросительно вырывается у меня.

— Главный. Это Ипполитов, — вносит поправку в мой полувопрос Сергей Владимирович.

— Сам Ипполитов? Неужели?…

В тот день не только Пронин рассказывал мне, но и я ему. Мой рассказ дополнял его и наоборот…