Белый орел, Красная звезда (ЛП)

В такой неоднозначной атмосфере разности взглядов и общего энтузиазма 21 июля в Москве собрался второй съезд Коминтерна. На трибуне преобладали российские ораторы - Зиновьев, Бухарин и, конечно же, Ленин. Делавшийся в их речах упор на необходимость организованности и единства стал главным в повестке дня. Было решено, что каждая партия, присоединившаяся к Коминтерну, должна безоговорочно принять “Двадцать одно условие”, документ, по большей части спроектированный лично Лениным. Любая партия, которая не готова принять эти правила и следовать общей программе, должна была быть исключена.

Был создан устав организации, постановивший, что ежегодный Съезд Коминтерна должен стать суверенным представителем мирового пролетариата. Также были проведены выборы Центрального Исполнительного комитета организации. Был учрежден Международный Совет Профсоюзов (Межсовпроф). Предложение о создании Генерального штаба Мировой Революции, сделанное Тухачевским в письме, отправленном из штаба Западного фронта, хоть и не было принято, отражает преобладающее тогда настроение. Результатом съезда была создание новой организации по образу большевистской партии, но стремящейся в будущем заменить ее.

Важность события символизировала огромная карта Европы, висящая в зале съезда. Каждый день красные флажки, обозначающие позиции советских войск в Польше триумфально двигались вперед. Зиновьев так описывает это:

“И делегаты каждое утро с захватывающим интересом стояли у этой карты… Лучшие представители международного пролетариата…следили за каждым продвижением наших армий, и все превосходно отдавали себе отчет в том, что если военная цель, поставленная нашей армией, осуществится, то это будет означать громадное ускорение международной пролетарской революции”.^[177]

7 августа, в день закрытия съезда красные флажки окружали Варшаву. Многие делегаты покидали съезд в надежде, что на следующий год они вернутся уже не просто как члены партии, а как представители правящих правительств.

* * *

Для союзнических правительств в Лондоне и Париже вторжение Красной Армии в Польшу стало весьма неприятным сюрпризом. Такой вариант никто не просчитывал. Лидеры Антанты благодушно полагали, что режим большевиков слишком слаб для ведения войны за пределами своих границ. Определяя свою позицию по отношению к польско-советскому конфликту в начале года, они рассматривали только перспективы польского вторжения в Россию. Их обязательства по защите Польши от большевиков никогда не выражались в конкретных планах, и вытекали лишь из принципов Мирного Договора и общих положений “защиты всех стран, граничащих с большевистскими территориями”.^[178]

Для Ллойд Джорджа, за которым уже закрепилось первенство в определении планов союзников, польский кризис стал большой неприятностью. Такой кризис требовал создания единого фронта Антанты, и создавать его придется ему. Это была совершенно нежелательная проблема, но обойти ее было никак не возможно. Она угрожала погубить замысел торговли с Россией, который, после приезда 31 мая Леонида Красина с делегацией советских кооперативов, только начал обретать конкретные очертания. Вновь возникала угроза возобновления борьбы с Черчиллем, сдержать интервенционистские намерения которого удалось с таким большим трудом. Проблема также была чревата нарушением спокойствия в его коалиционном правительстве и усложнением отношений с Францией. Она несла в себе столь много неприятностей, что безопаснее всего было вообще ничего не делать как можно дольше.

В этом Ллойд Джорджу способствовала одна техническая особенность: граница между Польшей и Советской Россией до сих пор не была точно определена. Временная граница, предложенная Верховным Советом Антанты 8 декабря 1919 года не была признана ни поляками, ни Советами. Никто не мог бы точно сказать в 1920 году, где и когда нарушена восточная польская граница, и нарушена ли вообще. Если смотреть с восточного направления, первым крупным городом, который все правительства бесспорно признали бы польским, была Варшава. Если бы правительства Антанты выбрали педантичный подход, у них не возникало бы никаких обязательств до падения Варшавы. Как с грустью подозревали многие поляки, их республика должна была быть полностью разгромлена, прежде чем их союзники задумались бы о ее спасении, и только труп Польши стал бы очевидным доказательством агрессии.

Вовлечение Ллойд Джорджа в польский кризис не был результатом “британской инициативы”. Он был втянут в его обсуждение вопреки своим убеждениям. Его встреча с польским премьером Грабским на конференции в Спа в Бельгии состоялась по просьбе поляков, а не британцев. Делом пришлось заниматься, поскольку Грабский явился 6 июля с просьбой о помощи. С самого начала Ллойд Джордж чувствовал, что ему приходится действовать под давлением, чем объяснялось его довольно жесткое поведение.

Соглашение в Спа от 10 июля было, безусловно, унизительным документом для Грабского.^[179] Хотя он полагал, и как показали дальнейшие события, совершенно не напрасно, что Советы намеревались уничтожить Польскую Республику в ее тогдашнем виде, ему было рекомендовано поддержать заявление британского правительства, о том, что Советы желают заключить мир. Ему также было рекомендовано уступить Вильно Литве и оставить определение судьбы Восточной Галиции, Тешина и Данцига державам Антанты. Взамен он получил от Ллойд Джорджа невнятное заверение “помочь в обороне Польши, в случае покушения на ее территорию, всеми доступными средствами”. Это заверение оставляло Ллойд Джорджу возможность интерпретировать понятия “польская территория” и “все доступные средства” так, как ему заблагорассудится.

Не все замечают, что Ллойд Джордж пытался давить на несчастного Грабского еще дальше. Стенограммы их бесед в Вилла Фрэнез в Спа показывают, что он пытался вынудить Грабского навсегда отказаться от Вильно и Восточной Галиции. После того, как он попросил своего секретаря, Филипа Керра, начертить этнографические границы Польши на карте, он заявил напрямик, “что Вильно это не польская проблема”. Он был также прямолинеен относительно Восточной Галиции. Когда же Грабский стал настаивать, что население Восточной Галиции имеет право на самоопределение, он саркастически спросил, почему, если Польша достаточно сильна, чтобы защищать и себя и население вне собственных границ, поляки обращаются за помощью к союзникам. Беседа была спасена благодаря вмешательству главы Форин-офиса лорда Керзона, который увел ее от обсуждения справедливости или несправедливости последних утверждений. Грабский согласился начать переговоры с Советами о перемирии. Окончательное решение должно было быть принято на конференции в Лондоне.^[180]

Важную роль в поведении Ллойд Джорджа играла уверенность, что позиция Франции в этом вопросе слаба. Беседа с маршалом Фошем и премьер-министром Мильераном, прошедшая двумя днями ранее, подтвердила его подозрения, что Великобритания не сможет рассчитывать на поддержку Франции в какой-либо новой военной акции в Восточной Европе. Французы всегда говорили о необходимости борьбы с большевизмом, но никогда слишком много не делали. Ллойд Джордж решил использовать политический трюк, чтобы заставить их обозначить явно свои истинные намерения. Вопреки всем своим прежним утверждениям по данному вопросу, он намеренно стал создавать впечатление о планах посылки британских войск в Польшу. “Если мы позволим большевикам растоптать независимость Польши копытами конницы Будённого, - заявил он, - мы будем навеки обесчещены… Если английское чувство справедливости будет оскорблено, Британия будет готова к дальнейшим значительным жертвам ради Польши”. И в заключение он поставил принципиальный вопрос: “Если Британия пошлет своих людей для укрепления польской армии, будет ли готова Франция послать туда кавалерию?” Еще до того, как предложение было закончено, Фош выпалил “Pas d’hommes!” (Ни единого человека!); Мильеран же только пожал плечами. Ллойд Джордж получил нужный ответ. Если французы, с их большими интересами на континенте не готовы драться, он тем более не будет ввязываться в драку вместо них.^[181]