Жизнь замечательных времен. 1975-1979 гг. Время, события, люди

Был такой знаменитый на всю студию осветитель, по-моему, его звали дядя Семен. Человек суровый и дисциплинированный. Какой бы там ни был гениальный режиссер, какие бы ни были знаменитые актеры — ровно в шесть часов вечера он всегда вырубал свет. Все — ни минуты больше! А у Володи он спрашивал: «Владимир Семенович, может быть, еще что нужно снять? Это мы — пожалуйста!..»

А вот как вспоминает о тех съемках Ю. Карева: «Прилетела я в Одессу и совсем растерялась в незнакомой обстановке. Ничего не знаю, ничего не умею… Не умею держаться перед камерой, не понимаю, кто чем занимается на съемочной площадке, к кому с каким вопросом можно подойти. И в такой круговерти меня спас Володя. Он окружил меня самой настоящей отцовской заботой. Он помогал абсолютно во всем — рассказывал, показывал, объяснял, что к чему и как, знакомил с людьми, делал все, чтобы я чувствовала себя уверенно и естественно. Хотя он сам, как я сейчас понимаю, очень волновался и чувствовал себя совсем неопытным в режиссуре, и ему самому нужна была надежная поддержка. Но виду он, конечно, не подавал. Был очень собран, доброжелателен ко всем членам съемочной группы. Здорово Володе помог Сергей Юрский. Он, как изумительный профессионал, как заправский режиссер, держал всю группу в своих руках, никому не давал расслабиться, халтурить, следил, чтобы каждый был на своем месте.

Сняли эпизод очень быстро, и сняли, по-моему, совсем неплохо, но когда вернулся Станислав Сергеевич и посмотрел отснятый материал, то остался ужасно недоволен. Они жестко и откровенно разбирали с Володей по косточкам весь эпизод. Станиславу Сергеевичу не нравилось все — как я хожу, как я говорю, как и во что меня одели. Не знаю почему, но больше всего раздражал его платок, который был накинут мне на плечи. А ведь Володя просил снять этот платок. Но я сказала, что в нем мне как-то уютнее, и он настаивать не стал, а только улыбнулся: «Ну, раз тебе уютнее…»

После съемок я вышла на пустынный, неуютный двор Одесской киностудии. Было так тоскливо и одиноко, такое чувство, что все тебя бросили, забыли… Вдруг я услышала замечательный теплый голос Володи:

— Сколько можно тебя ждать? Проголодалась, наверное? Пойдем, пообедаем.

И мы поехали обедать. Но сначала заехали в гостиницу, потому что он должен был позвонить Марине в Москву. Полчаса они разговаривали. Говорил он замечательно. Нежно, с юмором. Я больше никогда и нигде не слышала такого трогательного разговора. А потом спустились в ресторан. Володя сел лицом к залу:

— Смотри, сейчас меня начнут узнавать.

— Так давай поменяемся местами.

— Сиди-сиди…

Но так никто и не подходил. Я вижу, что Володя начинает нервничать. Наконец, к нашему столику подошел парень:

— Извините, вы — Высоцкий? — У Володи в тот момент было такое трагическое, страдальческое лицо… Он только устало и надоедливо отмахнулся от парня…

Когда Станислав Сергеевич уезжал в Германию, он наказал непременно купить Сереже (сын Каревой и Говорухина. — Ф. Р.) джинсы. Но где я могла в то время за два дня в Одессе достать джинсы? А на Володе были совершенно новые замечательные португальские джинсы. Светлые такие, все в каких-то клепках, замочках, молниях… Утром он появился в невероятных галифе и на мой удивленный взгляд ответил:

— А те штаны повезешь Сереже. К вечеру они успеют высохнуть.

Я, естественно, начала отказываться, но он и слушать не хотел.

— Это подарок Сергею от нас со Славой. И не говори больше ничего — зря я, что ли, стирал их всю ночь?..»

22 июня Олег Даль вместе со своей мамой Павлой Петровной, женой Елизаветой и тещей переехали в новую квартиру на Смоленском бульваре. Площадь на новом месте распределилась следующим образом: спальня Даля и его жены, комната Павлы Петровны, комната тещи и еще оставался большой проходной холл. И у Даля опять не получилось его кабинета, о котором он всегда мечтал. Но спустя всего лишь несколько дней выход найдется: теща артиста увидит в каком-то западном фильме эпизод с тайной комнатой (в нее попадали через потайную дверь) и придумает сделать в холле книжные стеллажи и отгородить ими этот злополучный холл. Далю эта идея понравится, и он пригласит для ее осуществления своего знакомого — Валерия Кульчицкого, который когда-то работал декоратором в театре «Современник» и был мастером на все руки.

Андрей Макаревич и другие участники группы «Машина времени» в те дни находятся на юге. На этот раз предложение поехать туда поступило «машинистам» от Московского авиационного института, который имел свой лагерь в Алуште. Однако уже вскоре пребывание в этом лагере музыкантам разонравилось: он оказался палаточным и стоял на совершенно голом глиняном откосе над мутноватым морем. Но самое главное: большинство обитателей его были особи мужеского пола, что навевало еще большую тоску. Поэтому, когда в лагере объявился деловой человек из Гурзуфа и предложил «машинистам» переехать к нему на танцплощадку, те согласились не раздумывая.

Вспоминает А. Макаревич: «Поселили нас в Гурзуфе совершенно замечательно. Бывавшие там, конечно, знают узенькую древнюю лестницу, спускающуюся от центральной площади, где автобусы, к морю. В самом ее узком и древнем месте слева оказывается бывший дом Коровина, а ныне — Дом творчества художников, справа — двухэтажное здание, на втором этаже которого в те времена был расположен ресторан, а на первый этаж вела загадочная дверка, выходящая прямо на вышеуказанную лестницу. Сколько я помню, дверка эта всегда была заперта. Так вот за ней обнаружился самый настоящий клуб с фойе, залом и даже каменным Лениным на сцене. Клуб занимал весь первый этаж и не функционировал, видимо, никогда. Ловкий человек, пригласивший нас, оказался директором этого самого клуба. Нам был вручен ключ от заветной дверцы. Когда эйфория от возможности круглосуточно владеть самым центральным в Гурзуфе зданием прошла, мы робко осведомились, на чем, собственно, спать. Директор задумался, и к вечеру на грузовике подвезли полосатые матрасы — штук тридцать. Это было все. Матрасы, видимо, списали в казарме по истечении двадцатипятилетнего срока годности. Это был настоящий рок-н-ролл.

Танцплощадка наша находилась (и находится) в другом конце городка, возле «Спутника». Аппарат убирать было некуда, посему один из нас еженощно оставался спать на сцене под южным небом во избежание кражи. Обещались нам за работу деньги в размере шестидесяти процентов от сбора. Мы было возрадовались, но зря. Ловкие ребята на контроле забирали у входящих билеты и тут же продавали их вновь, поэтому танцплощадка была полна, а по количеству проданных билетов нам выходило по червонцу на рыло. Впрочем, мы не голодали. Приличная уже известность группы, древний родной Гурзуф, друзья и подруги из Москвы, Киева, Питера, дикие ночи с ними на сцене клуба под бесстрастным монументом в темноте (свет нам включать не рекомендовали), утреннее пиво в тени кустов туи и под шум моря и восхитительная вяленая ставридка — это была наша последняя настоящая южная поездка. Мы и потом ездили на юг, играли там (это уже называлось — гастролировали), но вот этот святой бесшабашный хиппово-рок-н-ролльный дух — он остался там, в Гурзуфе семьдесят восьмого…»

В Москве установилась на редкость не летняя погода: на улице пасмурно, всего 14 градусов тепла, люди вынуждены надевать плащи, выходить с зонтами. Так продолжалось несколько дней, после чего 23 июня лето взяло свое: выглянуло солнце, ртутный столбик термометра скакнул до 20 градусов тепла. Зонты и плащи сразу исчезли.

24 июня в Москве ушел из жизни знаменитый советский ученый, известный во всем мире работами в области математики и освоения космоса, бывший президент Академии наук Мстислав Келдыш. Как писали в газетах, его смерть наступила «в результате тяжелой и продолжительной болезни». На самом деле 66-летний ученый наложил на себя руки. Пойти на такой шаг его побудили чисто личные мотивы: несколько лет назад ему была сделана сложная операция по поводу атеросклеротических поражений аорты (ее проводили американские врачи), после которой Келдыш ушел с поста президента АН. Какое-то время ученый чувствовал себя вполне благополучно, но затем у него начались приступы тяжелой депрессии с элементами самообвинения. Он не раз говорил своим близким и друзьям о том, что наделал много ошибок и в жизни, и в работе. Видимо, в июне 78-го случилось обострение этой депрессии.