Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

Есть в послании и строки, посвященные воспитанницам — все той же Елизавете и младшей, Вере:

Примечательно, что в отличие от миниатюр, которые заведомо относятся к числу заказных работ, ни один из портретов, условно говоря, львовской группы не несет подписи Боровиковского. Может быть, художник писал друзей бесплатно и не считал нужным оставлять подписи, поскольку его авторство и так оставалось очевидным. По этому признаку к той же группе относится и „Портрет неизвестной“ из Русского музея — овал на жести, несущий на обороте процарапанную надпись: „Портрет подарен Ф. М.-ну 1887 года 6 февраля“. Ярлык на обороте находящегося в частном собрании аналогичного портрета позволил одному из искусствоведов выдвинуть предположение о том, что изображенная женщина — Надежда Ильинична Львова, жена двоюродного брата Н. А. Львова, Федора Петровича.

Текст ярлыка гласит: „Надежда Ильинишна Львова (первая жена ст. секретаря Федора Львова р. Березина, мать автора гимна национального Алексея Федоровича Львова и супруги сенатора Ал. Семенова дочери Федора). Боровиковского. Скобельцына Людмила Алексеевна (рожденная Семенова) Кирочная, 19, кв. 4“. Результатом неграмотности формулировок явились ошибки в каталожном пояснении портрета, где о Н. И. Львовой сказано, что она была „во втором браке за сенатором Ал. Вас. Семеновым“. Если тем не менее принять приведенное в ярлыке пояснение за соответствующее действительности, остается непонятным, почему сразу после наступившей в 1886 году кончины Ф. П. Львова портрет перешел не к детям, а к неизвестному „Ф. М.-ну“. Причем в это время были живы почти все дети Н. И. Львовой — скрипач и композитор Алексей, назначенный в 1837 году директором Певческой капеллы, Илья, полковник лейб-гвардии Павловского полка, в прошлом привлекавшийся к следствию по делу декабристов, инженер Николай, генерал-майор корпуса жандармов Петр, Владимир, Василий, сестры Анна Скалон и Дарья Семенова, муж которой был спасен во время следствия по делу декабристов Пущиным, показаниям которого придали большее значение, чем свидетельству Оболенского.

Такова судьба оригинала, оказавшегося в конце концов в собрании Русского музея, тогда как его повторение, опять-таки минуя старших братьев, оказалось у Дарьи Федоровны, вышедшей замуж в середине 1825 года, а от нее перешло не к сыну Александру, а к дочери Людмиле. Постановка вопроса оставалась неизменной: или ошибка в атрибуции, или необъяснимое равнодушие Львовых к семейным реликвиям и памяти предков.

…Они почти ровесницы — эти три девушки, написанные Боровиковским, с одинаковыми прическами в россыпи коротких, круто завитых кудрей, в светлых глубоко открытых платьях, рисующихся на прозрачно тающей дымке листвы. Они не столько хороши собой, сколько привлекательны ощущением юности, первого трепетного расцвета чувств, как мягкие солнечные блики на распускающейся зелени непонятного сада, которые одинаково легко возникают и исчезают. Далеко не лучшие среди русской поэзии рубежа 1770—1780-х годов строки Львова точно передают впечатление художника:

Но даже в этом на первый взгляд пасторальном мире Боровиковский не уходит от живого человека. Детски-наивная, трогательно-доверчивая Дашенька (на портрете она явно моложе своей подруги и никак не может соответствовать державинским строкам о темноволосой статной Даше) ни в чем не похожа на более зрелую, уверенную в себе Лизу с ее спокойным испытующим взглядом. И уж совсем иной смотрится мрачноватая черноглазая смуглянка Н. И. Львова, недоверчиво всматривающаяся в зрителя. Может быть, это и есть та загадочная Наденька, которую постоянно встречал Капнист в доме Львовых зимой 1788 года, хотя тогда ей могло быть всего 12–13 лет и вряд ли присутствие подростка обратило на себя внимание поэта. Какой она была? Письма не говорят ничего. В написанном по поводу ее смерти послании мужу Державин только обыгрывает самое имя, не касаясь человеческих черт: „Верь, жива твоя Надежда, Ты ее увидишь, Львов!“ Да и не так просто было ее узнать: одиннадцать лет замужества, десятеро детей и смерть от последних родов. Какую светскую жизнь можно было вести среди нескончаемых семейных забот! И не отсюда ли внутренняя напряженность молодой женщины, болезненная припухлость лица и глаз, рассеянная утомленность взгляда. Мир человеческих чувств, но и чувств, присущих тому единственному в мире человеку, которого писал Боровиковский.

Глава 4

Конец фелицыного века

Итак, первые годы в столице. 1789-й, 1790-й. 1791-й и пометка в исповедной росписи Исаакиевской церкви о „поручике в деле живописца Владимире Лукине“. Портреты друзей и их знакомых, устроенные Львовым заказы на церковные росписи и неопровержимое свидетельство, что уладить свои дела, определить положение пока не удавалось: „поручик в деле живописца“ в одном ряду с мелкими служащими, возчиками Почтамта не заслужил даже того, чтобы быть названным по фамилии. Петербург не принимал, и все равно Петербург чем-то держал. Остававшиеся невыясненными дела — при всей мягкости и доброжелательности ни болтливостью, ни избытком откровенности Боровиковский не отличался. Он умел молчать, подавляя обиды, горечь несправедливости, забывчивость и прямое предательство тех, с кем сходился, был близок, кому сердечно доверял. Потому так упрямо надеялся на возвращение в Миргород, вспоминал о нем в нелегкие минуты, убеждал не родных — самого себя, что еще можно вернуться к затишью миргородских дней. Можно и нельзя, потому что на этом пути к прошлому стало непреодолимым препятствием искусство — то, в чем удалось попробовать себя, то, что удалось увидеть, пережить, чему непременно хотелось научиться. Имена учителей — они не могли решаться однозначно. Да и каким образом, когда прямых уроков работавший над собственными заказами художник не стал бы брать, а для того, чтобы испытать прямое влияние мастерства, надо было увидеть рассеянные по разным домам полотна, оказаться, и не один раз, в чужой мастерской.