Сказание о флотоводце

- Отрядить на помощь санитарам по десятку из всех рот! - приказал он адъютанту и вскочил в седло.

Прижавшись к луке, он спешил в госпиталь.

Он знал, что теперь, без Корнилова, он еще больше одинок в штабе светлейшего. О том, что со смертью Корнилова вся ратная тяжесть ляжет на него, он не размышлял сейчас и посчитал бы такое размышление ненужным. Он чувствовал себя и без того ответственным перед ушедшим из жизни Корниловым за возросшее значение своих действий.

Он скакал, держа в одной руке поводья и подзорную трубу, в другой фуражку,- не сними -ее унес бы ветер,- и прибыл в госпиталь к тому времени, когда умирающему доложили: "Малахов сохранен, атака отбита".

Это было последним, что мог еще расслышать Корнилов.

12

Английские корабли "Аретуза" и "Альбион" приходят в Константинополь, и посол Стрэтфорд Рэдклиф объявляет о их продаже турецким купцам, Которые могут их починить и использовать в торговых целях. Покупателей не находится, и корабли отводят на верфь чинить своими силами. Из Портсмута вызваны мастера, но адмиралтейству сообщено, что разрушения, причиненные кораблям, надолго выведут эти суда из строя.

Стрэтфорда Рэдклифа осаждают просьбами о займах. Где уж тут туркам покупать разбитые войной корабли! Американское правительство предлагает заем за уступку какого-нибудь порта в Эгейском море. Наполеон Третий, обеспокоенный затяжкой войны, обещает заем на восстановление турецкого флота, уничтоженного в Синопском бою. У Турции много опекунов и попечителей, но корыстолюбие их тяготит даже султана, готового на все, лишь бы победить в этой войне. Славянские провинции бунтуют: в Варге греки и болгары "обесславили" правительство выступлениями против союзников. Севастополь держится, и ничто не сулит пока изменения сил в Европе, изменения в пользу Турции. Так пишут в константинопольских газетах.

"Таиф" вновь стоит на рейде вблизи города, и днем кажется, глядя на его алые паруса, что на море возник пожар, до того нестерпимо ярок их полыхающий заревом блеск. Слэд идет гористой улочкой, сопровождаемый этим

пламенем, мимо лавчонок с погребальным товаром - саванами и туфлями для мертвецов, на окраину города, куда съезжаются волонтеры на помощь Порте и где живет сейчас с прибывшим польским легионом Адам Мицкевич.

Сытые козы, надутые как бурдюки вина, бродят на вершине горы, пестрой от флагов на палатках. Здесь добровольцы Польши, Франции, Египта, Алжира... Плодоносная осень несет отсюда на город мирные запахи отцветающих полей

и огородов, обезображенных видом не снятых, не нужных никому тыкв, похожих на перевернутые котлы. Худая, как тарань, старуха в грязноватой черной парандже ведет Слэда в одну из палаток, охраняемую по-мужски одетой невольницей капудан-паши. Девичье лицо ее с раскрашенными сурьмой бровями и слипающимися в зазубрины ресницами, наведенными чернью, не теряет пугливости, хотя весь день учится она владеть маленькой, кривой,

как серп, саблей. Здесь, на горе, все готовятся к сражениям. Девушка вскакивает и, склонившись перед Слэдом, говорит, что капудан-паша где-то среди резервистов. Слэд садится у палатки, под выведенным на пологе изображением полумесяца и летящего ввысь корабля, прислушивается

к говору людей на этом странном, как и все тут, бивуаке и думает: что изменится в Порте с окончанием войны? Наверное, так же будет кипеть всегдашняя праздничная бестолочь на улицах и так же, огороженно от мира, в непонятной полноте своих суетных радостей, идти жизнь. Но скоро ли донесется до Балканских гор и как отзовется в сердцах славян слава турецкой победы?

Он замечает на сухой земле былинку, пережившую лето, каким-то чудом не унесенную ветром, и вспоминает, сколько раз приходилось ему слышать сравнение людских судеб с ней. Кажется, он не видел никогда столь явственно и безотрадно ее, эту былинку, как сейчас.

Капудан-паша входит в палатку без провожатых, стремительно, будто от кого-то скрываясь.

- Слэд! - восклицает он на ходу. - Ты принес что-нибудь новое?

Моряк протягивает ему пачку бумаг и, откланявшись, спешит уйти.

- Слэд! - окликивает его капудан-паша. - Ты читал, что пишут наши поэты о Нахимове в воззвании к турецким воинам?

- Нет, благороднейший, не читал.

- Прочитай же. Нужно немалое красноречие, чтобы сбить испуг перед Нахимовым. Ведь даже тень янычара Нура стала мерещиться кое-кому из трусов.

Сказав так, он небрежно протянул моряку тетрадь в форме свитка, и оба углубились в чтение.

"Он в плаще, закапанном воском, со старомодной шпагой, которой можно только учиться фехтованию, никогда не смеется, не веселится, не танцует и не понимает толк в женщинах, этот скучнейший и добродетельнейший адмирал", - пробежал первые строки Слэд.

- Благороднейший, можно ли так писать?

- А что? - оторвался от донесений капудан-паша. - Разве не смешно? Полякам, которые читали, показалось забавным. Ну, я знаю, ты предпочитаешь стихи Стрэтфорда Рэдклифа и, может быть, Байрона. Скажи, ты когда-нибудь сойдешь на сушу воевать с русскими?

- Если командиру "Таифа" место на суше и дошло до крайности, благороднейший.

- Да, дошло, - прервал его капудан-паша со злобой, неожиданной в нем для Слэда.- Надо тебе, как Нахимову, сойти на сушу и этим больше помочь развенчанью его образа среди наших солдат, чем это делают наши неугодные тебе поэты. Мустафа, тот кто много критикует, всегда держится в стороне от боя!

- Я не держусь в стороне, благороднейший, но я сойду на берег с другими. А сейчас могу ли уйти?

Слэд вышел, провожаемый злорадной улыбкой невольницы. Она слышала их разговор и тоже хочет видеть Мушавар-пашу на суше.

Позже посол принимает Адольфуса Слэда и придирчиво расспрашивает его о действиях Сент-Арно. Посол склонен винить французов в нерешительных действиях и в политике, "обращенной назад".

- Французы научены бояться русских, - замечает Стрэдфорд-Рэдклиф в разговоре, - и не привыкли еще видеть в нас, англичанах, своих друзей... Сэр Раглан, передавали мне, подчас допускает досадные оговорки, называя русских, своих врагов... французами! Больше, чем забывчивость! Смешно слышать об этом! Нас может сплотить победа и разобщить поражение! Но надо ли говорить о цене времени? А сколько времени уже ушло зря! Неужели зима не принесет победы? Слушайте, Слэд, знаете ли вы, что должно дать нам поражение России?

И, пока моряк вдумывается в его вопрос, посол отвечает сам:

- Уничтожение русского флота на всех морях, освобождение от "русской опасности" в океанах, а главное - искоренение русского первенства,- не поймите, в мореходстве... это так, но не об этом речь, - русского духа, самого духа народа, невероятно поднятого во мнении многих людей! Да, это будет первое поражение России, первое поражение ее духа! Вы достаточно бывали в России, посещали, мне известно, на фрегате "Блонд" южные порты русских и плавали в свое время на "Каледонии", как советник адмирала Роулэя. Вам не ново то, что говорю об этом народе. Я не люблю тех из офицеров, которые представляют себе нынешнюю войну с Россией как эпизодическую, случайную, вызванную только обстановкой, сложившейся на Босфоре, и не видят всей перспективы наших новых отношений с русскими... "Русская Америка", русские на Аляске и Калифорнии, - где нет русских? Чего это стоит, куда поведет? Я отвлекся, Слэд, простите. Что касается русского народа, - этот крепостной народ храбр и свободолюбив! Странно, не так ли? И, помолчав, спросил:

- Вы писали о Нахимове, интересовались им. Кто он, этот национальный герой? В России, не завоевав любовь солдат, нельзя быть полководцем!

- Кто он? - повторил Мушавар-паша.-Вы могли понять Суворова и сравнить его с кем-нибудь из знакомых нам военных людей? Нет? Трудно понять и Нахимова! Он также неожидан и находчив. Севастополь живет его именем! Это все, что я мог бы сказать, сэр. Он враг злейший, враг нам даже в своих собственных отношениях с людьми, и, если бы такой человек появился у нас на флоте, я считал бы его опасным для королевства!