Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

И российское общество, все его общественно-политиче­ские и художественно-эстетические круги, не могло остать­ся в стороне от осмысления проблемы. Решая, кто же такой Мазепа, герой он или нет, гражданско-патриотическими или корыстными мотивами он руководствовался, россий­ское общество не только эмоционально оценивало ту эпо­ху или дело Петра I. Оно параллельно принимало или от­вергало западный миф о Мазепе (и Украине) и идеологию казачьего (а после — украинского) самостийничества и определялось в отношении Малороссии по принципу «своё — не своё, вместе — врозь». Журнальная дискуссия, развернувшаяся, скажем, вокруг пушкинской «Полтавы», главный герой которой всё тот же Мазепа, только способ­ствовала этому поиску.

«Полтава», вышедшая в 1828-1829 годах, стала одним из самых значительных произведений русской литерату­ры того времени (да и вообще) об Украине. Как и ко вся­кому литературному произведению, к поэме нельзя подходить как к документальному историческому иссле­дованию. Центральное место в ней занимает любовный (хоть и реальный) сюжет. Да и Мазепа изображён чуть ли не главным противником Петра и участником Полтавско­го сражения, хотя на самом деле ни сам он, ни та горстка казаков, что осталась с ним (примерно в тысячу человек), в битве не участвовали: шведы им просто не доверяли, и притом не без оснований. Тут уж в дело вступали за­коны жанра: как главный герой, Мазепа просто не может «вести себя» по-другому. Не избежал Пушкин и дани тому самому мифу, изобразив ситуацию так, будто на Украине действительно имелась благоприятная среда для планов гетмана:

И «юность удалая», не желая погибать за Петра «в снегах чужбины дальной», мечтала:

Подобные мечтания (разумеется, без того, чтобы «гря­нуть» на кого-то войною) были свойственны скорее поклон­никам казачьего мифа из числа современников Пушкина, нежели реальному казачеству времён Мазепы, Кочубея, Ис­кры и Скоропадского. И хотя поэт не был знаком с «Исто­рией Русов», когда работал над поэмой (об этом свидетель­ствует Максимович, лично подаривший Пушкину список текста), это не исключает того, что ему могло быть известно о наличии в обществе такого рода настроений [164].

Но в целом поэма была верна в историческом отноше­нии и расстановке смысловых акцентов и знаменовала от­ход от идейных клише предыдущего периода. В предисло­вии к первому изданию «Полтавы» Пушкин подчёркивал: «Некоторые писатели хотели бы сделать из него (Мазе­пы. — А. М.) героя свободы, нового Богдана Хмельницкого. История представляет его честолюбцем, закоренелым в ко­варстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения» [165]. И эта оценка впоследствии была многократно подтверждена историческими фактами. Даже описывая тот самый «ропот юности», Пушкин совершенно по-иному оценивает её желания, причём делает это не с по­зиций России и Петра, а с точки зрения самой Украины. «Друзья кровавой старины» роптали,

Да и в целом сложившийся в те годы отечественный об­раз Мазепы в корне отличался от того, что бытовал на За­паде (герой-бунтарь, борец за свободу в «стране казаков»), и у всех общественных течений был примерно схожим. Мазепа осуждался за предательство, но не столько русско­го царя, сколько своего народа, интересами которого пре­небрёг во имя личных выгод [167]. И такое отношение к нему оставалось неизменным и в последующем. Цельность пуш­кинского взгляда оказалась сильнее европейских клише Вольтера и двойственности Рылеева.

Сыграла при этом свою роль и личность Петра. Одни считали его величайшей фигурой российской истории, и его слово и дело было для этих людей непререкаемо. Другие, даже относясь к царю менее восторженно, всё равно видели в нём образец служения Отечеству и триумф российской мощи. И потому и те, и другие никак не могли относить­ся к Мазепе как к герою и считать правым его, а не Петра. Мазепа оказывался неподходящей фигурой даже для боль­шинства представителей либерально-западнических кру­гов: ведь для них Пётр был символом приобщения России к западной цивилизации, и потому его авторитет тоже был непререкаем. Окажись на его месте другой, менее вели­кий и менее «знаковый» царь, может, у мазепинского мифа в России было бы и больше шансов закрепиться. Но глав­ная причина провала этого мифа в русском обществе кро­ется всё же не в личности Петра, а в том, как оно понимало и понимает суть взаимоотношений русской и малорусской национальных «природ».

А образ «проклятой Мазепы», которой матери пугали непослушных детей, не был «спущен сверху» из русских столиц, но имел местное, малороссийское происхожде­ние. И не только церковное (хотя анафему ему объявляли иерархи-малороссияне), но и народное [168], что отразилось в народном песенном творчестве. Так, собиратель украин­ского фольклора, историк Михаил Александрович Макси­мович (1804-1873 гг.), чуть позже ставший первым ректо­ром Киевского университета имени Святого Владимира, сначала в альманахе «Эхо» (1830 г.), а затем в своём сборни­ке украинских песен (1834 г.) опубликовал малороссийскую песню о Мазепе, сложенную вскоре после описываемых в ней событий, где есть такие строки:

Примечательно, что дискуссия о пушкинской «Полтаве», Мазепе и его роли в малороссийской истории велась одно­временно и великоруссами, и малоруссами. Причём имен­но последние решительно выступали против идеализации Мазепы как патриота. «Все его действия, — писал о Мазепе активный участник журнальной дискуссии Максимович, — нисколько не показывают в нём самоотвержительной любви к Малороссии; История представляет в нём хитрого, пред­приимчивого честолюбца и корыстника... обличает в нём характер, несовместимый с высокою любовью к отечеству». Украину он хотел сделать «независимою для себя, свою не­зависимость хотел утвердить он, завладев Малороссией». И потому народ и казаки за ним не пошли [170].

Причём такое отношение к Мазепе вовсе не было про­диктовано какими-то политическими или национальны­ми пристрастиями. Оно возникало независимо от них, при знакомстве с историческими фактами. «Воплощён­ной ложью» назвал гетмана современник Максимовича, историк Н. И. Костомаров, сам в молодости бывший вос­торженным и очень деятельным украинофилом. «Гетман Мазепа как историческая личность не был представите­лем никакой национальной идеи. Это был эгоист в полном смысле этого слова», искавший лишь свою выгоду и думав­ший «отдать Украину под власть Польши», — написал он после того, как основательно изучил ту эпоху и личность героя своего исследования, ещё раз подтвердив то, что уже было сказано задолго до него [171].