Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Однако, будучи созданным, мазепинский миф уже больше не исчезал, со временем превратившись в одно из краеугольных положений идеологии украинства. Для его адептов Мазепа — герой и борец за Украину. В российской среде его апологетами являются считан­ные единицы, в целом тоже разделяющие эту идеологию. Но на личности самого Ивана Мазепы проблема не за­канчивалась. Тенденция, которая впервые наметилась в декабризме, — смотреть на Украину сквозь призму социально-идеологических теорий борьбы «свободы» с «тиранией», стала неизменной составляющей россий­ского левого и либерального «освободительного движе­ния» XIX — начала XX века. Мировоззрение декабристов было цельным и успешно сочетало в себе требования со­циальных и политических перемен с государственным патриотизмом и приверженностью русским националь­ным интересам. Но после них социально-политический и национально-государственный факторы стали «разво­диться» общественными течениями по разным полити­ческим лагерям и даже противопоставляться друг другу по принципу «либо — либо». Поэтому последующие по­коления борцов против самодержавия (из либерально-­западнического и левого лагеря) чем дальше, тем всё больше были готовы во имя этой борьбы пожертвовать политическим единством и национальной однородно­стью страны.

Так получилось, что для широких кругов российской общественности очень долгое время оставалось неиз­вестным негативное отношение Рылеева (как и многих его единомышленников) к «торговле» российскими тер­риториями или его же глубокое убеждение, что истори­ческие русские земли должны быть русскими не только по происхождению, но и по национальному и культур­ному облику. Зато они знали его гражданскую лирику, и «Войнаровского». Скажем, поэма «Войнаровский» (за­метим, не «Наливайко»!) в течение десятилетий распро­странялась в списках и оставалась очень популярной не только среди адептов украинофильского движения, но и среди российских общественных кругов, настро­енных оппозиционно к власти [172]. И секрет её популяр­ности заключался не только и не столько в личности её автора (революционера, к тому же казнённого), сколько в мировоззренческой и тактической близости этих кру­гов и украинофильства. Близости, условия для которой были заложены и этой поэмой тоже. Судьба «Войнаровского» — один из ярких примеров политической силы литературы и её способности формировать обществен­ное сознание.

Таким образом, первая треть XIX века стала перио­дом, в который были заложены основы для ещё одного нюанса восприятия российским обществом Украины: как жертвы российской агрессии (а со временем — и «великодержавного шовинизма»). Впрочем, свой­ственен этот взгляд был не всему русскому обществу, а главным образом его наиболее последовательным, порой граничащим с маргинальностью, либерально­западническим и левым кругам. Восприятие Украины как оплота свободы и российской жертвы прочно засе­ло в их сознании. Соответственно, все, кто боролся про­тив «тирании» и «великодержавности», какие бы цели, вплоть до сепаратистских, они перед собой ни ставили, в глазах этих людей представали борцами за свободу и гонимыми героями. Ну а те, кто не считал казачьих мятежников или украинофилов таковыми, не под­держивал их целей и выступал за целостность страны и единение Великороссии и Малороссии, удостаива­лись ярлыка «клевретов самодержавия», «держиморд» и т. д., причём независимо от того, были они велико­россами или малороссами.

Или же, в лучшем случае, эти люди сразу чувствовали на себе действие внешне мягкой, но неумолимой обще­ственной «цензуры», которая в наши дни получила бы на­звание «политкорректности». Примеров тому в истории российского «освободительного движения» можно насчи­тать множество, а потому имеет смысл ограничиться лишь одним, зато очень показательным, тем более что он касает­ся непосредственно литературы.

В 1888 году в журнале «Северный вестник» был на­печатан рассказ А. П. Чехова «Именины». Этому рас­сказу Чехов придавал большое значение, поскольку, по собственным словам, постарался дать в нём читателю представление о своей позиции (жизненной, творческой и даже, как получилось, политической). И потому кате­горически просил редакторов «не вычёркивать в. рас­сказе ни одной строки» [173]. Рассказ получился о лжи, ко­торой наполнена жизнь, начиная с личных отношений, и заканчивая сферой общественной. Перепало в расска­зе всем: консерваторам, земцам, либералам. Но главный удар пришёлся именно по последним, людям «шестиде­сятых годов», которых Чехов выставил в крайне уничи­жительном свете (чего стоит хотя бы наименование ли­бералов «полинявшими субъектами», от которых веет «старым, заброшенным погребом», или сравнение с «по­ганым сухим грибом») [174].

А кроме того, прошёлся Чехов и по украинофилам. В рассказе имеется негативно-ироничное описание одного из таких «будущих гетманов». «Вот другой гребец, борода­тый, серьёзный, всегда нахмуренный; он мало говорит, ни­когда не улыбается, а всё думает, думает, думает. Он одет в рубаху с шитьём, какое носил гетман Полуботок, и меч­тает об освобождении Малороссии из-под русского ига; кто равнодушен к его шитью и мечтам, того он третирует как рутинёра и пошляка» [175].

Такое «направление» молодого писателя пришлось явно не по вкусу либеральномыслящей журналистско-литературной общественности. Рассказ вызвал серьёз­ные замечания, в основном сводившиеся к «пожеланиям» убрать всё, где в негативном свете выставлены либералы и украинофилы. «Украинофила в особенности я бы вы­бросил», — советовал Чехову А. Н. Плещеев (редактор и писатель, а в прошлом петрашевец). Но Чехов, вообще испытывавший сильную антипатию к русской либераль­ной интеллигенции (вялой, ленивой, антипатриотичной, как отзывался о ней он сам), долгое время отказывался это делать. «Нет, не вычеркну я ни украйнофила, ни этого гуся, который мне надоел» (то есть либерала), — отвечал он Плещееву (которого, кстати, лично уважал). И тут же дал ещё более резкую характеристику адептов украинской идеи [176]. Говоря, что под украинофилом не подразумевает никого конкретно, он пояснял: «Я же имел в виду тех глубо­комысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки» [177].

Но в конце концов, почувствовав давление среды, поняв, что, выбрав писательскую стезю, он поневоле будет вынуж­ден постоянно находиться в этой атмосфере, и не чувствуя в себе и государстве сил и возможностей этот устоявшийся порядок перевернуть, Чехов уступает [178]. И в последующих изданиях «Именин» убирает и украинофила, и все места, где «неправильно» изображены либералы. Недаром на­родная пословица гласит: «С волками жить — по-волчьи выть».

Самодержавия давно нет, но образ Украины как жерт­вы России, где первая всегда права и потому её «осво­бождению» от «российских пут» следует помогать, а вто­рая — заведомо виновата и потому её надо «держать в узде» и заставлять каяться, сохраняется и по сей день, влияя на внутреннюю и внешнеполитическую жизнь России (а тем самым и Украины). Стало быть, он вошёл в коллективное сознание известной части российского общества. Впрочем, Украина здесь не самоценна: не будь её, это место заняла бы любая другая территория (хоть тот же исторический Новгород), на которую были бы возложены аналогичные функции. Ведь этот взгляд — лишь географическая проекция того самого раскола, расщепления русского сознания, длящегося уже несколь­ко столетий.