История жирондистов Том I

Король, королева и их дети показались в экипаже в 11 часов вечера. Летевшие в воздух шляпы, раздававшиеся всюду крики, жесты энтузиазма и уважения — все это сделало для них триумфальной ту самую дорогу, по которой три месяца назад они проезжали среди оскорблений и порывов народной ярости. Казалось, нация хотела искупить те зловещие впечатления и показать королю, как легко умирить народ и как сладостно царство свободы.

Сама королева вошла во дворец с мыслями о нации. Она сказала королю: «Это более не тот народ» — и, взяв на руки сына, показала его толпе, которая заполнила террасу; казалось, королева защищала себя невинностью ребенка и материнскими чувствами.

Несколько дней спустя король дал праздник в честь парижан и роздал бедным щедрые подарки. Он хотел, чтобы и несчастные получили свою долю радости с наступлением новой эры счастья, которую обещало примирение короля с народом. В парижском соборе исполнили Те Deum.

Тридцатого сентября в три часа пополудни король явился лично закрыть Учредительное собрание. Перед его прибытием в зал Байи от имени муниципалитета и Пасторе от имени департаментов [12] поздравили Собрание с окончанием дел. «Законодатели, — говорил Байи, — вы были облечены величайшей властью, какой только могут быть облечены люди, и завтра вы уже будете ничем. Таким образом, вас прославят не интерес и не лесть, а сами ваши дела. Мы возвещаем вам благословение потомства!» «Свобода, — сказал в свою очередь Пасторе, — бежала за моря и скрылась в горах; вы подняли ее упавший трон. Деспотизм сгладил все страницы книги природы; вы восстановили символ веры свободных людей!»

Продолжительные крики и рукоплескания не давали королю некоторое время говорить. «Господа, — сказал наконец Людовик XVI, — составив конституцию, вы избрали настоящий день конечным днем своих трудов. Быть может, должно желать, чтобы ваша сессия продолжалась еще некоторое время, чтобы вы сами могли испытать на деле предложенный вами закон. Но вы хотели, без сомнения, обозначить различие, которое должно существовать между действиями Учредительного собрания и обыкновенными законодателями. Я употреблю всю власть, какую вы мне доверили, для обеспечения конституции причитающихся ей уважения и повиновения. Вам, господа, которые в течение долгого и тяжелого дела выказали неутомимое рвение к своему труду, вам остается выполнить последнюю обязанность: просветить ваших сограждан относительно духа созданных вами законов, очистить и объединить мнения своим примером — примером любви к порядку и подчинения законам. Возвратившись к своим домашним очагам, станьте истолкователями моих чувств для ваших сограждан. Скажите им, что король всегда будет их первым и самым верным другом, что он нуждается в их любви и не может быть счастлив иначе, как с ними и через посредство их».

Президент отвечал королю следующее: «Национальное собрание, достигшее конца своей деятельности, наслаждается в эту минуту первым плодом своих трудов. Убежденное, что Франции больше всего необходимо правительство, которое примиряет уважаемые прерогативы трона с неотчуждаемыми правами народа, оно дало государству конституцию, одинаково гарантирующую и королевский сан, и свободу. Наши преемники, на которых ляжет бремя государственного блага, сознают и свои права, и свои конституционные обязанности. А вы, государь, вы почти всё сделали: приняв конституцию, вы закончили революцию».

Казалось, Национальное собрание спешит сложить с себя ответственность за события, управлять которыми чувствовало себя не в силах. Это не укрылось от глаз толпы. Народ, теснившийся вокруг здания Собрания и с горечью заметивший, что революция отрекается от своего дела и предается в руки короля, оскорблял членов правой стороны, по мере того как узнавал их и даже Барнава; с первого же дня эти люди испытали на себе неблагодарность, которую так часто сами возбуждали. Они разошлись печальные и упавшие духом.

Тем не менее, когда вышли Робеспьер и Петион, народ увенчал их венками из дубовых листьев и выпряг лошадей из экипажей, чтобы с триумфом пронести своих любимцев на руках. Могущество этих двух людей показывало слабость конституции и уже предвещало ее падение. Два торжествующих трибуна были возвеличены народом. Прощенный король возвращался в свой дворец обессиленным, а смущенные законодатели в недоумении покидали свои места. Учредительное собрание, начавшееся восстанием во имя принципов, закончилось перспективой мятежа.

V

Великое зрелище революции было для европейских государей и их министров лишь продолжением борьбы, за которой они уже следили с большим интересом и которой втайне сочувствовали: борьбы между Вольтером и Руссо, с одной стороны, и старым аристократическим и религиозным миром — с другой. Для них революция оставалась не более чем философией, перешедшей из салонов на площадь и из книг — в речи. Европа предоставила первым актам французской революции возможность свободно развиваться, отнеслась к ним со вниманием, даже сообщила им громовой отголосок: это-то и необходимо для роста революции. Искра, не затушенная при первом своем появлении, должна была все зажечь и все поглотить. Политическое и нравственное состояние Европы того времени оказалось в высшей степени благоприятным для распространения новых идей. Время, обстоятельства и люди — всё сложилось в пользу Франции.

Продолжительный мир способствовал успокоению умов и уничтожил всеобщую вражду. Со времен Вестфальского договора Европа стала настоящим союзом держав, в котором одна нация уравновешивала другую. Даже беглый взгляд ясно показывает единство и прочность этого европейского механизма.

Германия являлась конфедерацией под главенством Австрии. Держава больше оборонительная, чем наступательная, Австрия обладала всем, нужным для устойчивого существования, но не для действия. Она была для Германии как бы тяжелым балластом. Но федеральный сейм замедлял и ослаблял ее намерения различными влияниями, неизбежными во всякой федерации. Между тем в течение продолжительного соперничества между домом Бурбонов и австрийским домом в Европе возникли два новых государства, до времен Людовика XVI совершенно незаметных.

Не прошло еще столетия, как германский император пожаловал титул короля маркграфу Бранденбургскому, небольшому владетелю с двумя миллионами подданных [13], и уже Пруссия уравновешивала в Германии власть австрийского дома; макиавеллиевский гений Фридриха Великого сделался гением Пруссии. Его монархия, составленная из клочков, нарванных отовсюду победами, нуждалась в войне, чтобы еще более расшириться, нуждалась в волнениях и интригах, чтобы приобрести законное признание. Англия, тщательно поддерживавшая раздоры в Германии, сделала Пруссию своим рычагом. Россия, которая уже тогда замышляла честолюбивые планы (с одной стороны, против Азии, с другой — против Европы), старалась превратить Пруссию в свой авангард на западе. Пруссия стала ее лагерем, выдвинутым до берегов Рейна, — острием русской шпаги, направленным в самое сердце Франции.

Англия, оскорбленная в своей морской гордости блестящим соперничеством, которое оказывали ей французские эскадры в индийских водах, уязвленная в своем национальном чувстве помощью, которую Франция предложила Америке в Войне за независимость, вступила в 1788 году в тайный союз с Пруссией и Голландией, чтобы уравновесить результаты союза Франции с Австрией и устрашить Россию. Англия в эту эпоху вся умещалась в гениальном уме одного человека — Питта. Сын красноречивого лорда Чатема, единственный политический оратор новейшего времени, который равняется Демосфену, если не превосходит его, Питт, рожденный, так сказать, в окружении королей и выросший на трибуне, принял дела двадцати трех лет от роду. В этом возрасте, когда человек еще только развивается, он стоял уже выше всех среди членов той самой аристократии, которая доверяла ему, как самому достойному. Он удерживал за собою правительственную власть, почти без перерыва до самой смерти, благодаря благородству своих взглядов и энергичности своих решений. Даже относительно палаты общин он поступал так, как может поступать великий государственный человек, который опирается на здравый смысл своей нации и может действовать как при помощи парламента, так иногда и вопреки ему. Он был деспотом конституции, если можно сопоставить эти два слова. Борьба против Французской революции была непрерывным делом двадцати пяти лет его министерской жизни. Питт выбрал себе роль антагониста Франции и умер побежденным.