История жирондистов Том I

Он ненавидел не собственно революцию, а Францию, а в самой Франции ненавидел больше всего не свободу (он сам обладал свободным духом), а именно нарушение европейского равновесия, вследствие чего Англия оказалась в неприязненных отношениях с Америкой, в состоянии войны с Индией, питала неприязнь к Испании и глухую ненависть к России.

Испания, ослабленная правлением Филиппа V, возвратила себе некоторое достоинство в течение долгого царствования Карла III. Министры его вели борьбу против суеверия, этой второй натуры испанцев. Переворот, задуманный в безмолвии и выполненный двором как заговор, изгнал из королевства иезуитов, которые царствовали в Испании от имени королей. «Семейный договор», заключенный в 1761 году между Людовиком XV и Карлом III [14], страховал все троны и все владения различных ветвей дома Бурбонов. Но этот политический договор не мог защитить династию от истощения и упадка, вследствие которого наследниками великих королей становились слабые принцы. Бурбоны, постепенно ставшие для Неаполя тиранами, в Испании фактически превратились в монахов. И теперь эта несчастная страна поклонялась тому самому злу, от которого гибла. Никогда священническая система не владела нацией больше, чем здесь, и никогда она не доводила народ до более полного изнеможения.

Сам Карл III трепетал на троне при каждой попытке освободить из-под гнета инквизиции свое правительство. Добрые намерения этого государя оставались бесплодными. Он вынужден был пожертвовать своими министрами мщению фанатиков. На трон вступил слабый Карл IV и несколько лет царствовал под тройной опекой неверной жены, духовника и фаворита. Пусть флот чахнет в недостроенных гаванях, пусть в Испанской Америке зарождается мысль о независимости, пусть инквизиция и монахи поглощают Пиренейский полуостров, — что за дело до всего этого двору, лишь бы только королева была любима, лишь бы ее фаворит Годой не утратил величия!

Еще меньше значила Италия, бессильная объединиться.

Неаполь томился под властью Испанского дома. Милан и Ломбардия терпели иго австрийского владычества. Рим превратился в столицу идеи. Его правительство составляли не более чем дипломаты. Тут был храм, были государь и посланники, но не было ни народа, ни казны, ни армии.

Венеция неотвратимо клонилась к упадку, но безмолвие и безмятежность правительства скрывали ее дряхлость от нее самой. Это правительство составляла державная аристократия, пользующаяся развращенностью народа и доносами. Силой этого правительства стало шпионство, обаянием — таинственность, а властью — казни.

Генуя, более многолюдная и бурлящая, существовала относительно безбедно только благодаря мореходству и торговле.

Счастливая Тоскана, обустроенная и просвещенная благодаря Медичи, этим Периклам Италии, была страной ученой, земледельческой, промышленной, но не военной.

Австрийская династия управляла Тосканой через своих эрцгерцогов. Эти принцы становились или развратниками, или мудрецами. Католицизм, столь суровый в Испании, мрачный на севере, строгий и придерживавшийся буквы закона во Франции, народный в Риме, сделался во Флоренции чем-то вроде просветительской теории, догмы которой являлись лишь священными символами, а помпа составляла упоение для души и чувств. Церкви Флоренции служили скорее музеями, чем святилищами.

Пьемонтские владения, границы которых проникали во Францию по склонам Альп, а с другой стороны доходили до стен Генуи и австрийских владений на реке По, управлялись Савойским домом, одной из древнейших королевских фамилий Европы. Военный дух этого государства был его силой; слабость же его заключалась в том, что половина владений находилась в Италии, а другая — во Франции. Альпы составляют слишком существенную часть обоих государств, чтобы принадлежать только одному из них. Если их южный склон принадлежит Италии, то северный должен принадлежать Франции. Политика не может долго и безнаказанно сопротивляться природе. Савойский дом не был так могущественен, чтобы сохранять нейтральность альпийских долин и дорог Италии. В Италии дом этот мог возвыситься, но проиграл бы в борьбе с Францией. Туринский двор находился в двойном родстве с французской монархией. Он инстинктивно ненавидел все революции потому, что всякая революция угрожала его политическому влиянию и самому существованию. По своему религиозному духу, семейным связям и политическим устремлениям пьемонтский двор обречен был сделаться первым очагом заговора против Французской революции.

Другой такой очаг находился на севере: им стала Швеция. Не суеверное рабство католицизма, не династические и даже не национальные интересы возбуждали в короле Густаве III неприязнь к революции; это было чувство более высокое — бескорыстное стремление сражаться за дело королей, а особенно за королеву, красота и несчастья которой увлекли и умилили его сердце. Это был последний отблеск рыцарского духа, который мстил за женщину, оказывал помощь жертвам, поддерживал право. Угаснув на юге, он блеснул в последний раз на севере.

В политике Густава III проявилась частица предприимчивого гения Карла XII. Швеция под династией Вазы слыла страной героев. Но когда геройство несоразмерно с силами и способностями, оно уподобляется безумию. В планах Густава против Франции заключались и геройство, и глупость. Но эта глупость была благородна, как само дело Густава, и великолепна, как его мужество. Судьба приучила Густава к смелым и отчаянным предприятиям, а успех научил не видеть ни в чем невозможного. Он устроил революцию в своем королевстве, осмелился встретиться лицом к лицу с русским колоссом [15], и если бы Пруссия, Австрия и Турция помогли Густаву, то Россия столкнулась бы на севере с серьезным препятствием. Видя, как отечество волнуется из-за анархического преобладания дворянства, он решился сам ниспровергнуть конституцию. Сходясь в мыслях с буржуазией и с народом, он, со шпагою в руке, увлек войска, арестовал Сенат в его собственном зале заседаний, лишил власти дворянство и добыл королевскому сану те прерогативы, которых ему недоставало для защиты отечества и управления им. В три дня, без пролития капли крови, Швеция сделалась монархией благодаря шпаге Густава. Монархическое чувство в нем укрепила ненависть, которую он питал к привилегиям сословий, им низвергнутым. Дело королей оказалось целиком его личным делом.

Густав страстно принял к сердцу дело Людовика XVI. Мир, заключенный с Россией, позволил ему обратить свои взоры и силы на Францию. Военный гений Густава уже мечтал о триумфальной экспедиции на берега Сены. В молодости, под именем графа Гага, он пользовался гостеприимством в Версале. Мария-Антуанетга, которая была тогда в полном блеске молодости и красоты, очутилась теперь униженной пленницей в руках безжалостного народа. Освободить эту женщину, восстановить трон, заставить благословлять себя и вместе с тем бояться себя во французской столице, — это казалось ему одним из тех приключений, каких некогда искали коронованные рыцари. Только финансы Густава препятствовали выполнению этого смелого плана. Он вел переговоры с испанским двором о займе, приглашал к себе французских эмигрантов, известных военными талантами, советовался с маркизом Буйе, уговаривал венский, петербургский и берлинский дворы соединиться с ним в общем крестовом походе королей. От Англии Густав требовал только нейтралитета. Россия ободряла Густава. Екатерина чувствовала себя оскорбленной унижением королевского сана во Франции. Россия вела переговоры, Австрия выжидала, Испания трепетала, Англия наблюдала. Каждый новый взрыв революции во Франции заставал Европу в нерешительности.

Таково было политическое положение, занятое европейскими кабинетами относительно Франции. Но по отношению к революционным идеям настроение народов было иное.

Просветительскому и философскому движению в Париже соответствовало движение в остальной Европе, а особенно в Америке. Испания озарялась первыми лучами здравого смысла: иезуиты были изгнаны из нее правительством. Инквизиция загасила свои костры. Испанское дворянство краснело за священную охлократию своих монархов. В Италии и в самом Риме мрачный католицизм Средних веков считал сам себя одряхлевшим учреждением, которое должно было испросить прощение своему существованию любезностью к светским владетелям и к духу своего времени. Бенедикт XIV принял от Вольтера посвящение «Магомета». Кардиналы Пассионеи и Квирини состояли с Фернеем [16] в переписке. В римских буллах рекомендовались терпимость к инакомыслящим и повиновение воле государей.