История жирондистов Том I

Кондорсе с 1789 года был редактором «Парижских хроник» — газеты, посвященной конституционным идеям. Если бы он владел ораторским искусством, то мог бы сделаться новым Мирабо в новом Собрании. Клуб парижских избирателей, собиравшийся в Сен-Шапель, избрал Кондорсе депутатом. Тот же клуб выбрал Дантона.

Дантон обладал уже известностью, какую толпа легко дает людям ярким и заметным. Это был один из тех людей, которые появляются в суматохе революций и носятся среди бури, пока она не поглотит их самих. В Дантоне все казалось сильно, грубо и вульгарно — как у самого народа. Конечно, он нравился народу, потому что походил на него. Его красноречие подражало воплям толпы, звучный голос напоминал рев восстания. Короткие и решительные фразы обладали точностью команд военачальника.

Не имея определенных принципов и морали, Дантон любил в демократии только волнения, он погружался в эту стихию и искал не столько власти, сколько того чувственного наслаждения, которое получает человек, уносимый быстрым течением. Он опьянялся революционным вихрем, как вином, и хорошо выносил это опьянение. Сохраняя хладнокровие среди ярости и веселость среди увлечения, он своими выступлениями смешил клубы даже в минуты бешенства. Дантон в одно и то же время и забавлял народ, и возбуждал его страсти. Довольный этим двойным влиянием, он не видел необходимости в уважении к народу; он не говорил ему ни о принципах, ни о добродетели, но лишь о силе.

Такой человек должен был с глубоким равнодушием относиться и к деспотизму, и к свободе. Презрение к народу даже больше склоняло Дантона на сторону тирании. Когда в людях не видят ничего божественного, то лучшее отношение к ним — порабощение. Дантон стоял за народ только потому, что сам вышел из народа, и потому, что народ одерживал вверх. Он изменил бы народу точно так же, как и служил ему, без малейших угрызений совести. Двор знал цену убеждениям Дантона. Он грозил двору для того, чтобы последний продолжал интересоваться его подкупом: наиболее революционные предложения Дантона оказывались только аукционным повышением цены за его совесть. Дантона покупали каждый день, а на следующий день он уже опять продавался.

Мирабо, Лафайет, Монморен, морской министр дела Порт, герцог Орлеанский, король — деньги из всех этих источников текли к нему, но не задерживались надолго. Всякий другой постыдился бы встречаться с людьми и партиями, обладавшими секретом его слабости, — Дантон не стыдился, он смотрел им в глаза, не краснея. Он служил образцом для всех, кто в исторических событиях ищет только способ возвыситься. Но в таких людях проявляется лишь низкая сторона порока; пороки Дантона имели героический оттенок. Неверие, которое составляло слабую сторону его ума, являлось в его глазах квинтэссенцией амбиций; он лелеял его в себе как залог своего будущего величия.

Такой человек неизбежно призван был иметь громадное влияние на инстинкты масс.

Третьим видным кандидатом от Парижа стал Бриссо де Варвилль. Этот человек являлся основателем партии жирондистов, первым апостолом и первым мучеником Республики.

Сын шартрского пирожника, образование свое он получил в этом городе вместе с Петионом. Авантюрист от литературы, он начал использовать имя Варвилль, скрывающее его настоящую фамилию. Благородство плебея состоит в том, чтобы не стыдиться имени своего отца, но Бриссо не обладал этим качеством, он боязливо заимствовал один из своих титулов у родовой аристократии. Похожий на Руссо во всем, кроме гения, Бриссо искал себе счастья везде понемногу и, прежде чем достигнуть известности, опустился еще ниже Руссо в бедности и интригах. Людские характеры разлагаются и пачкаются от борьбы с житейскими трудностями среди пены разврата больших городов. Руссо провел период своей бедности и своих мечтаний на лоне природы, которая примиряет и очищает все. Он вышел оттуда философом. Бриссо же влачил свою бедность и тщеславие в Париже и Лондоне, гнездах позора, где кишмя кишат всякого рода авантюристы.

Но даже среди пороков, которые сделали честность Бриссо сомнительной, а имя подозрительным, он в глубине души таил три добродетели: постоянную любовь к молодой женщине, на которой женился, несмотря на несогласие семейства [11], любовь к труду и мужество перед лицом житейских трудностей, которое впоследствии ему пришлось проявить перед лицом смерти. Он верил в Бога. Он верил в свободу, в истину и в добродетель. В душе его царила та безграничная преданность человечеству, которая составляет милосердие философов. Бриссо ненавидел общество, буквально не находил себе в нем места. Но в особенности он ненавидел социальные предрассудки и ложь.

Сначала Бриссо, как один тех из наемных талантов, которые пишут для всякого, кто им заплатит, писал на все темы и для всех министров, особенно для Тюрго. Ища опору у сильных людей, он льстил им всем, начиная с Вольтера и Франклина и заканчивая Маратом. Мадам Жанлис он был обязан некоторыми связями с герцогом Орлеанским. Посланный в Лондон с деликатным поручением, Бриссо познакомился там с редактором «Курьера Европы», французской газеты, печатавшейся в Англии и тревожившей Тюильри своей смелостью. Он поступил на работу к Суинтону, редактору этого листка, и познакомился у него с несколькими памфлетистами, писателями, отверженными обществом, из тех, что часто совершают своим пером преступления. Соприкосновение с ними как будто осквернило Бриссо, на его жизни остались постыдные пятна, и память о них беспрестанно и безжалостно оживлялась врагами Бриссо, когда ему требовалось уважение общества.

Возвратившись во Францию при первых признаках революции, Бриссо несколько раз обманулся. Он скомпрометировал себя чересчур поспешным заверением в преданности некоторым лицам, которые, как одно время казалось, служили олицетворением силы революции, — в особенности Лафайету. Редактируя «Французский патриот», он заигрывал с революционными идеями и льстил будущему, заходя даже дальше, чем партии.

«Когда я ограничивался, — говорил о нем Робеспьер, — защитой принципов свободы, не трогая никаких посторонних вопросов, что делали вы, Бриссо и Кондорсе? Известные до тех пор большой умеренностью и сношениями с Лафайетом, вы вдруг произнесли слово „республика“. Вы стали распространять листок, названный „Республиканцем“! Одно только слово „республика“ производит раздор между патриотами и дает нашим врагам желанный предлог провозгласить, что во Франции существует партия, враждебная монархии и конституции. За это название нас преследуют, убивают мирных граждан. Из-за этого названия республика отсрочена, быть может, на полвека. В это самое время Бриссо явился к якобинцам, где никогда раньше не показывался, и предложил республику, о которой самое простое благоразумие запрещало нам говорить перед Национальным собранием. По какой роковой случайности попал туда Бриссо? Я не хочу видеть хитрости в его поведении, предпочитаю видеть только неблагоразумие и глупость. Но теперь, когда его связи с Лафайетом и Нарбонном ни для кого не тайна, когда Бриссо не скрывает, что задумал опасные нововведения, пусть же он знает, что нация в одну минуту разорвет любые заговоры, замышлявшиеся в течение стольких лет ничтожными интриганами».

Так выражался Робеспьер, заранее и не без основания опасаясь кандидатуры Бриссо. Революция отталкивала этого последнего, контрреволюция позорила его не меньше. Прежние лондонские друзья, пользуясь безнаказанностью смутного времени, разоблачали тайные интриги и скандалы литературной жизни своего старого компаньона; они цитировали письма, в которых Бриссо бесстыдно лгал относительно своего имени, состояния своего семейства и имущества отца с целью придать себе вес и обмануть легковерных в Англии. Доказательства звучали вполне убедительно: у некоего Дефоржа выманили денежную сумму под предлогом основания лицея в Лондоне; эти деньги Бриссо потратил на личные расходы. Этого мало: уезжая из Англии, он оставил в руках того же Дефоржа 24 письма, вполне очевидно доказывавших его соучастие в позорном торге пасквилями, которым занимались его друзья. Бриссо обвинили также в том, что он взял деньги из кассы округа, президентом которого был. Оправдания его звучали запутанно и туманно.