История жирондистов Том I

Неаполь, управляемый развратным двором, оставил религиозный фанатизм народу. Флоренция под управлением принца-философа [Пьетро Леопольда I] представляла собой экспериментальную колонию для новых учений.

Милан под австрийским знаменем содержал в своих стенах целую группу поэтов и философов. Беккариа писал смелее Монтескье [17]: его книга «О преступлениях и наказаниях» стала настоящим обвинительным актом против законов его страны.

В Англии мысль, свободная с давних пор, способствовала устойчивости нравов. Аристократия была там так могущественна, что не терпела преследований, а богослужение и современное сознание пользовались равной популярностью. Правительство было народным, только народ этот состоял из первых лиц. Палата общин больше походила на аристократический сенат, чем на демократический форум, но этот парламент оставался открытым учреждением, и самые смелые правительственные вопросы обсуждались там вслух, на глазах нации и Европы. Королевский сан, почитаемый по форме, но в сущности бессильный, имел только верховное председательство над парламентскими состязаниями и распределял победы.

Голландия представляла собой мастерскую реформаторов: туда, под защиту абсолютной терпимости и почти республиканской свободы, удалялось и там искало распространения через печать все, что не могло высказаться в Париже, Италии, Испании или Германии. Со времен Декарта независимая философия избрала Голландию своим приютом: Вольтер, Руссо, Дидро, Мирабо печатали там свои сочинения. Все вольности мысли оставались там неприкосновенны, а активная книготорговля способствовала низвержению религий и тронов.

В Германии, стране медлительности и терпения, умы, на первый взгляд ленивые, серьезно и сосредоточенно принимали участие в общем движении европейского духа. Свободная мысль принимала там формы всеобщего заговора. Она облекалась таинственностью: образованная и склонная к формализму Германия любила придавать даже возмущениям видимость науки и традиции. Приманкой к усвоению новых истин служили чары воображения, которые столь сильно действовали на идеалистичную, мечтательную натуру Германии.

Фридрих Великий сделал из своего двора центр религиозного неверия. В штыках для него заключалось все право государя, в восстании — все право народа, в победах или поражениях — все право общества. Счастье, которое постоянно ему улыбалось, способствовало его пренебрежению нравственностью. После его смерти Берлин продолжал идти в том же направлении. Царствование Фридриха имело, по крайней мере, один счастливый результат. Из того самого презрения, с каким Фридрих относился к религиям, родилась в Германии религиозная терпимость. Под сенью ее философский дух организовал тайные общества по образцу франкмасонов. Секта иллюминатов, основанная и управляемая Вейсгауптом, распространилась в Германии вместе с франкмасонами и розенкрейцерами. Все они сходились в одинаковом презрении к существующим учреждениям, в одинаковом стремлении к обновлению умов и общественного порядка. Все оказались демократичными в своих выводах, потому что были воодушевлены любовью к людям, без различия классов. Поэт-скептик Гете, поэт-республиканец Шиллер, религиозный поэт Клопшток услаждали своими строфами университеты и театры; каждый взрыв событий в Париже получал звучное эхо, разносимое по берегам Рейна.

В целой Европе нельзя было назвать ни одного знаменитого имени, которое присоединилось бы к партии прошлого, одни только посредственности остались под кровом прежних учреждений. На горизонте будущего явился всеобщий мираж: быть может, слабые мира сего видели в нем свое спасение, а сильные — свою гибель, но все стремились к нововведениям.

Таким было настроение умов в Европе, когда принцы, братья Людовика XVI, и другие эмигрировавшие аристократы начали разъезжать по Швейцарии, Савойе, Италии и Германии, прося у европейских держав и аристократии помощи и мщения. Франция опустела в значительной степени: сначала опустели ступени трона, потом двор, замки, епископские кафедры и, наконец, ряды армии. Офицеры эмигрировали массово; моряки, спустя некоторое время, последовали примеру сухопутной армии.

Это не означало, что духовенство, дворянство, военные и моряки были, по сравнению с другими сословиями, обойдены влиянием революционных идей, которое подняло нацию в 1789 году; напротив, движение началось с них. Философия вначале осветила верхушку нации. Мысль века проявлялась особенно среди высших классов народа; но последние, желая реформы, не хотели при этом хаоса. Когда стало понятно, что духовное движение идей превращается в восстание народа, они затрепетали. Дух касты побуждал дворянство эмигрировать, дух товарищества побуждал к тому же офицеров, придворные считали постыдным оставаться в стране, до такой степени осквернившей королевское достоинство. Женщины, господствовавшие тогда в общественном мнении Франции, нежное и подвижное воображение которых быстро переходит на сторону жертв, в большой степени принадлежали к партии трона. Повинуясь их голосу, молодые люди отправлялись за границу искать мстителей, а оставшиеся дома получали веретено — символ трусости!

Но не один только стыд гнал офицеров и дворянство в ряды эмигрантов. Главной добродетелью французского дворянства всегда оставалась абсолютная верность трону. Дворянину король заменял отечество. Национальное собрание было в их глазах шайкой мятежных подданных, державшей в плену своего государя. Вполне добровольные действия короля представлялись им подозрительными. Министры Людовика XVI являлись, по мнению этих людей, просто его тюремщиками.

Между дворянством и королем существовали тайные сношения. В дальних комнатах Тюильри происходили тайные совещания. Король то ободрял эмиграцию, то запрещал эмигрировать. Через министра иностранных дел он писал братьям-эмигрантам и принцу Конде официальные письма, в которых призывал их к себе и напоминал об обязанностях каждого гражданина по отношению к своему отечеству, и в то же время Бретейль, его тайный посланник, передавал королю Прусскому письма с изложением истинных мыслей короля. Вот письмо к королю Прусскому от 3 декабря 1790 года, найденное в архивах берлинской канцелярии: оно не оставляет никакого сомнения относительно этих двойных дипломатических сношений несчастного монарха.

«Государь, брат мой!

От господина Мустье я узнал, какое участие Ваше Величество принимает не только во мне лично, но и в счастье моего королевства. Намерение Вашего Величества дать мне доказательство этого участия везде, где это будет полезно для блага моего народа, живо тронуло меня. Я доверчиво обращаюсь к Вам в настоящую минуту, когда, несмотря на принятие мною новой конституции, мятежники открыто выказывают намерение разрушить остатки монархии. Я обращаюсь к императору, к русской императрице, к королям Испании и Швеции и внушаю им мысль о конгрессе главных европейских держав, который, опираясь на сильную армию, послужил бы лучшим средством остановить мятежников, организовать более желательный порядок вещей и помешать разъедающему нас злу распространиться на другие государства Европы. Надеюсь, что Ваше Величество одобрит мои мысли и сохранит самую безусловную тайну о моих сношениях с Вами. Обстоятельства, в которые я поставлен, обязывают меня к величайшей осторожности. Один только барон де Бретейль знает мой секрет. Ваше Величество может ему сообщить все, что признает нужным».

Барон де Бретейль, министр и посланник, приверженец силы и жестких решений, выехал из Франции в начале 1790 года, снабженный тайными полномочиями. В нем одном заключалось все представительство Людовика XVI вне Франции. Кроме того, он пользовался неограниченными правами: раз облеченный доверием и безграничными полномочиями от короля, который не мог отнять их, не обнаружив самого существования своей тайной дипломатии, он имел возможность толковать намерения Людовика XVI или злоупотреблять ими сообразно собственным взглядам. Барон де Бретейль и злоупотреблял этим, как говорят, но не для целей личного честолюбия, а только по излишнему рвению к сохранению блага и достоинства своего государя. Его переговоры с Екатериной, Густавом, Фридрихом и Леопольдом стали постоянным побуждением к крестовому походу против Французской революции.