Тавриз туманный

Поданных блюд свободно могло хватить на десять человек. Гаджи-Самед-хан ел очень мало. Склонившись над столом, он ковырял вилкой в тарелке, ожидая когда я кончу есть.

На Востоке среди аристократов существует такой обычай: когда человек, которого за столом считают самым знатным, поднимает голову и выпрямляется, все сидящие немедленно кончают есть, независимо от того сыты они или нет.

Заметив, что Гаджи-Самед-хан наелся, я положил вилку и выпрямился на стуле. Он увидел это и забормотал молитву.

Стоящие у дверей слуги в мгновение ока унесли блюда с едой и убрали посуду. Меня опять поразило, что и на этот раз хозяин не сделал им ни одного замечания. Только потом я вспомнил, что сегодня четверг, в который, по обычаю, никого не наказывают и не обижают.

ПЕРВАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ПРОВОКАЦИЯ

Меня ждали с ужином. Даже маленький Меджид, почувствовав общее беспокойство, не хотел ложиться спать. Конечно, были весьма серьезные причины для волнения. Нельзя было не тревожиться за того, кто отправился в сад Низамуддовле, кем бы он ни был.

В пять часов утра, когда погасли на небе звезды, пожелав Нине и Меджиду спокойной ночи, мы с товарищем Алекпером пошли спать. Однако заснуть я так и не смог. Мысли о новых провокациях в Тавризе не давали мне покоя. Но сколько я ни ломал себе голову, а разгадать, чем они нам грозят, мне не удавалось.

С отяжелевшей от бессонницы головой я поднялся с постели, умылся и вышел во двор. Падал мелкий снег. Гусейнали-ами большой метлой расчищал дорожки, то и дело отирая пот с лица. Он выглядел очень усталым. Почему-то Салма-хала сегодня не помогала ему. Обычно они убирали двор вместе. Когда Гусейнали-ами садился где-нибудь немного передохнуть, Салма-хала брала у него метлу или лопату и весело продолжала его работу. А он, не торопясь, набивал трубку, раскуривал ее, выпуская небольшими колечками едкий сизый дым.

Частенько, когда заботы и тревоги одолевали меня и я не мог отделаться от назойливых мыслей, я шел к ним отвести душу. Их радушие и приветливость действовали на меня успокаивающе.

- Доброе утро! - как всегда, сердечно поздоровался со мной Гусейнали-ами. - Почему вы так рано встали, ведь вы, кажется, вернулись поздно ночью?

- Не спится.

Гусейнали-ами прислонил метлу к стене, вытащил из-за кушака свой короткий чубук, осторожно снял с него плетенный из тонкой проволоки бадгир*, спицей, висевшей на тоненькой цепочке, поковырял в мундштуке, высыпал нагар, потом сильно дунул в чубук, проверяя, свободно ли проходит воздух. Неторопливыми, размеренными движениями достал из-за пояса небольшую синюю тряпочку, аккуратно вытер ею чубук, потом набрал из кисета табак, пальцем примял его, высыпал обратно излишек и завязал кисет крепким двойным узлом.

______________ * Бадгир - приспособление, которое одевают на головку чубука. В переводе с фарсидского означает "ловящий ветер".

Присев в сторонке, я внимательно следил за этой процедурой, хотя давно привык к ней и наблюдал ее изо дня в день

Готовую трубку Гусейнали-ами хотел поставить у стены, но боясь, что она опрокинется и весь табак рассыплется (так случалось уже не раз), и бедному старику придется еще раз набивать ее, что его всегда ужасно злило, я взял у него чубук и держал его в руке, терпеливо ожидая продолжения процедуры закуривания. Гусейнали-ами достал из своей огромной папахи кусочек трута, потом, порывшись в кожаной сумке, висевшей у пояса, вытащил кремень и сталь, высек огонь и зажег трут. Положив на табак, он плотно прижал его железной пластинкой - необходимым атрибутом настоящего курильщика. После того, как все было готово, он жадно затянулся несколько раз и с наслаждением выпустил большой клуб дыма.

- Гусейнали-ами, - спросил я, - почему вы никогда не пользуетесь спичками?

- Да потому, что спички портят вкус табака и делают их не мусульмане, их касаются руки неправоверных.

Услышав наши голоса, Нина тоже спустилась вниз. Первым делом она спросила:

- А где же Салма-хала? Почему она сегодня не помогает вам?

Гусейнали-ами в ответ только улыбнулся и хитро посмотрел на меня. Старик был не лишен юмора, он любил и умел острить, но что на сей раз означали его взгляд и улыбка, я не понял. По-моему, на лице у меня отразилось крайнее недоумение.

Нина, видя, что старик замешкался, снова заговорила:

- Наверное, вы ее очень любите и потому хотите, чтобы она побольше отдыхала, не так ли?

- Да, я очень хочу, чтобы она спала как можно больше, но вовсе не потому, что жалею ее. Когда она начинает помогать мне, отдыхают мои руки, а когда она спит и я не слышу ее голоса, я отдыхаю полностью, отдыхают мысли мои, даже душа обретает покой. Вот поэтому-то я и говорю: пусть спит. Ведь для этого она и создана.

- Видно вы поспорили?

- А разве женщина способна на что-нибудь другое, кроме скандалов?

Но Нина не унималась:

- Почему между другими мужчинами и женщинами не бывает ссор?

- В таком случае они оба мужчины или обе женщины.

Гусейнали-ами самому пришелся по душе этот ответ, и он раскатисто засмеялся.

- Нет. Вы шутками не отделаетесь, - вмешался я в разговор. - Ответьте прямо: почему Салма-хала не выходит?

- Да так, немного повздорили. Кажется, я испортил ей настроение. Ну и пусть сидит дома, управлюсь и без нее.

- Но почему же вы поспорили? Вы ведь друг в друге души не чаете?

- Да видишь ли, показывает свое женское нутро. Она сама во всем виновата, вмешивается не в свое дело, злит меня, ну и... без скандала не обходится.

- В какие же дела вмешивается Салма-хала?

- Хочу в этом году уйти с этого места, думаю что так будет лучше.

- Значит вы хотите уйти от одного хозяина и перейти к другому, станете бегать с места на место? По-моему, это неразумно и не к лицу вам. Мешади-Кязим-ага относится к вам не как к слуге, а как к самому близкому человеку. Почему же вы решили перейти к другому хозяину?

- Нет, вы меня не поняли. Остаток своей жизни я хочу служить святому имаму Гусейну. Годы мои прошли. Кербала недалеко, рукой подать, а я ни разу там не был, не молился гробнице имама. Люди куда хуже меня и то посетили его мавзолей по нескольку раз. А сапожник Наджи четыре раза совершил туда паломничество, да кроме того, посетил гробницу имама Рзы в Хорасане. А другие... Служитель мечети Зульфугар, пекарь Кербалай Мухаммед-Али, водовоз Гулам, табачник Кафар... Каждый из них не один раз ездил к гробницам святых. А вот эта дура, моя жена, чинит мне препятствия. Подумаешь, беспокоится обо мне: "Простудишься, зима, с холодом шутить нельзя". Какая заботливая!

- Гусейнали-ами, я тоже не советую вам ехать так далеко в зимнюю пору. Салма-хала вполне права. Вы уже стары, простудитесь, заболеете воспалением легких, а кто за вами посмотрит в пути, кому охота ухаживать за чужим? Уж если так захотелось вам совершить паломничество в святые места и деньги есть, отложите это до теплых дней.

Старик усмехнулся.

- Откуда же я возьму весной двадцать туманов, чтобы отправиться в путь-дорогу?

- А где вы достанете их зимой?

- Я слышал, что тому, кто хочет ехать в Кербалу, выдают пособие.

- Быть не может!

- По светлейшей воле имама, все может быть.

- Это верно, по воле имама все возможно.

- Вот это другое дело. А если так, почему же вы меня отговариваете? Многие уже получили на дорогу, даже специальную обувь сшили, купили гумгуму* и готовы отправиться в путь.

______________ * Гумгума - железный сосуд. Паломники, повесив его через плечо, несут в нем питьевую воду.

- Где же дают эти деньги?

- Это уж я узнаю. Вчера был четверг. В молельне Сеид-Ибрагима я встретил корноухого Кербалая Новруза. Он мне рассказал, что его племянник Гусейнгулу своими глазами видел, как Курбан получил двадцать туманов на дорогу в Кербалу. Разве я менее достоин, чем он? Если ему дали двадцать, то мне дадут все тридцать туманов. Человек я набожный, не было случая, чтобы пропустил намаз, всегда совершал его вовремя, никогда не нарушал оруджа*. С восьми лет, насколько помню себя, ни разу не согрешил я перед богом.