Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди

А что дальше?

Звонит из Переделкина Борис Ямпольский:

— Если хочешь сделать хорошую покупку, о которой мы с тобой говорили, будь без четверти одиннадцать у "Березки" напротив Девички.

— Это точно? Откуда ты узнал?

— Серый сказал.

Значит, нынче будут похороны частного лица, а завтра можно выступить и с развернутым некрологом. У нас крепко любят покойников, но предпочитают скорее избавиться от них, а после начинаются всякого рода эксгумации. Вот когда его закопают поглубже, тогда можно будет и сказать: покойник был неплохим человеком, а мы не хотели, чтобы народ глумился над трупом, поэтому так и сделали — мы оберегали интересы покойника, мы же великие гуманисты…

Время 10 часов утра. Пора ехать. Ловим такси.

— Вам куда?

— К Новодевичке, — говорю. — Едем хоронить Хрущева.

Зина (супруга писателя. — Ф. Р.) толкает меня в бок, а таксист говорит:

— Был сейчас в Кунцевской больнице, там все оцеплено: автобусы, машины, войска.

Начинаем гадать: может, и нам к Кунцлагерю поехать и начать оттуда? Зина против. Да и на дороге все спокойно, усиленных нарядов не видать: везти-то его будут по той же дороге. Зато у монастыря все оцеплено.

— Вот "Березка", — говорит таксист. А майор уже машет нетерпеливо: проезжай.

На мосту Окружной дороги торчат зеваки. Поворачиваем влево. Высаживаемся — тут можно.

Перед нами чистый скверик, на дорожках только патрули. Неужто все оцеплено и нам не подойти к "Березке", где назначено свидание с Ямпольским? Такого оборота событий мы никак не предвидели. Идем вокруг дома в надежде пройти внутренними двориками. Куда там! Всюду грузовики с брезентовыми коробками — точно так было и на похоронах Сталина.

Монастырь обложен со всех сторон. У грузовиков стоят солдаты, у офицера на пузе рация. На погонах обозначено — ВВ.

Возвращаемся обратно на скверик. Перед нами движутся четыре иностранные спины — их пропускают. Чернявый паренек снимает телекамерой патрулей и автобусы на фоне монастырской стены — хороший будет кадр, валютный.

Приближаемся к сержанту. Стоп! Нельзя.

— Нам надо на кладбище, — говорю.

— Сегодня санитарный день, кладбище не работает.

— А эти машины тоже для санитарки, да? Не крутите мне мозги, сержант, мы приглашены Радой Сергеевной, — тут уж я сам сбился, не сообразив сразу как надо. — Рада Никитишна нас пригласила.

— А где приглашение? — Хорошо уже то, что он вступил в диалог.

— Мы ее друзья, она по телефону сказала: приезжайте к 11 часам к "Березке". Разве могла она знать, что будет оцепление? — и показываю ему свой писательский билет.

На помощь сержанту поспешает старшина. Обращаюсь к нему.

Старшина задумался, но ответа не дает.

Метров через пятнадцать нас останавливает на той же дорожке штатский чин в плаще. Предъявляю удостоверение и повторяю словесную версию. Штатский сотрудник совершает молчаливый жест: проходите. Таким же макаром преодолеваем еще два кордона.

Прямо на газоне стоит коричневая "Волга". Пристраиваемся к ней — как бы ее пассажиры.

Теперь можно оглядеться. Зевак с моста уже прогнали, там прохаживается патруль. По ту сторону моста на дороге стоят грузовики. Ворота кладбища наглухо закрыты. Рядом с нами стоит автобус с грифом — УВД. Над автобусом — многоколенчатая мачта. По соседству второй автобус с мачтой и антенной. Это уже второй вид осаждающих — ВВ. От автобуса тянется по траве провод полевого телефона. Но все спокойно и тихо. Рации бездействуют. Похаживают полковники и генералы в штатском. Монастырь в осаде.

Но где осажденные? Изредка просачиваются старушенции с букетиками цветов. Их проверяют, и они переходят на ту сторону улицы — к воротам, где накапливаются прореженной толпой…

Со стороны "Березки" к нам пробрался Борис Ямпольский. Начинается дождик. Предлагаем Зине укрыться в "Волге", что она и делает, спросив позволения у шофера.

На улице возникает движение, идут черные "Волги". Подкатывается автобус, выходят музыканты с трубами. Оркестр явно кладбищенский.

А вот и бортовой грузовик с венками, за ним автобус с зашторенными окнами. Машины проезжают на территорию кладбища, и ворота тут же, словно автоматически, закрываются. Мы тоже трогаемся на ту сторону улицы. В калитке приоткрылась тонкая щелочка, но мы уже наседаем.

Кто-то кричит:

— Откройте, нас еще немного.

Генерал в штатском плаще сурово командует:

— Лисичкин, открыть! Быстро! Солдаты еще копаются с крюком у ворот, а

я уже проник в калитку и вижу красную крышку гроба.

Итак, оборона прорвана, это уже чудо! Спешим по главной аллее. Ямпольский успевает шепнуть мне:

— Мы тут самые опасные.

Я обгоняю его, стремясь поспеть к автобусу. Гроб уже вытаскивают, вижу белый матовый лоб, утопающий в подушке. Хватаю ножку гроба и тут же оказываюсь каким-то образом оттесненным. Поспеваю только ухватиться за венок и уже не выпускаю его из рук. Процессия тронулась, я пристроился.

Читаю надпись: "От Совета Министров". Вот что мне досталось.

Гроб поставили на земляную кучу, он словно бы утонул в толпе, и я ничего не вижу. Зина оказалась ближе меня, прямо с родственниками, за ней цепочка штатских. Кто-то сбоку командует:

— Взялись за руки. Не подпускать.

И тут они продолжают держать оборону. Начинается панихида. Ее ведет невысокий человек в черном костюме с расслабленным лицом. Он говорит с достоинством и горечью. Это Сергей Никитович Хрущев, сын покойного.

Шел дождь, мелкий, сеющий, над гробом держали черный зонтик, который долго не раскрывался. Нам-то ничего, а вот туалет покойного мог нарушиться. Потом говорила донбасская большевичка: пустые слова о партийности, большевистской принципиальности, революционном огне и все такое прочее, что мы слышим на партсобраниях. Потом выступил Вадим Васильев, который заметно волновался и все время твердил "так сказать". Говорил о 37-м годе, он восстановил честь моего отца и моего деда, так сказать, будут благодарны ему за это, так сказать…

Ораторы выступали, стоя на куче земли. Сергей Никитович давал им слово, каждый раз подчеркивая, что у нас семейные похороны.

Снова заиграл невидимый кладбищенский оркестр, стали подходить прощаться. Покойник желт и худ, нос заострился, рот в провале, сухая пергаментная желтизна.

— Проходите, проходите, — подталкивают меня.

В ногах мужчина держит красную подушечку: четыре золотых звезды, двадцать орденов — вполне приличные семейные похороны. Я хотел было остаться в ногах, но меня снова оттеснили штатные единицы, они были рассеяны всюду среди нас и ладно исполняли свою работу по защите гроба. Но все равно все было снято и записано, даже микрофон повис над кучей земли.

Родные держатся стойко. Кто-то, верно Юля, (внучка Н. Хрущева. — Ф. Р.) всхлипнул. Рада ее тут же одернула:

— Держись, тебе говорят. Мы же договорились.

Поперек могилы лежит лом. Приготовлены веревки. Рядом находится могила Сергея Садовского, ее всю затоптали. Сергей Садовский — кто он такой? Забивают гвозди.

— Леша, тащи.

Гроб подтащили и поставили на лом. Хороший гроб, за 154 рубля, мы с Юрой (брат писателя. — Ф. Р.) мечтали отцу такой выкупить, да не осилили. У могилы орудуют пять могильщиков — сколько из них штатских?

И снова:

— Леша, выдергивай.

Дыра была глубока, долго опускали. Начали потом землю бросать, я тоже швырнул несколько пригоршней, в азарт войдя. Вот когда мне горло сдавило.

А могильщики уже вовсю работают лопатами. Штатные тут же запыхались, а вольнонаемным хоть бы хны. Сразу видно: кто есть кто. И вот уже вместо дыры и над нею вырос холмик, словно бы гроб вытеснил его из земли по закону Архимеда. Ребята охлопали холмик лопатами, и все стало гладко. Подошла Нина Петровна (жена Н. Хрущева. — Ф. Р.) и положила большую красную розу. Вообще она прекрасно держалась, да и все остальные из близких. Только один Алеша Аджубей все время пытался быть в отдалении, стремясь раствориться в дождике.