Белый Бурхан

Торкош допивал вторую бутылку, когда в его избушку ввалились Феофил и Серапион, сели на корточках перед лениво колеблющимся огнем, уставились на него, будто завороженные.

Торкош нашарил третью бутылку, сорвал зубами проволочную закрутку, вытащил пробку, протянул сосуд

братьям:

- Пей! Праздник сегодня! Поп сказал.

- Кому праздник, а кому и будни!-буркнул Серапион, отталкивая бутылку Торкоша. - С нами сейчас пойдешь, поможешь... Отец, уезжая, наказал, чтобы ты теперич нас с братом слушался!

- Я что?-широко развел Торкош руками.-Если Игнат сказал, я согласный! А Яшка еще вина завтра даст?

- Даст, я скажу! Ну, пошли.

На выходе Феофил задержал Торкоша, сунул ему ведро в руки:

- Вота, прими. Мимо Винтяя пойдем, плесканешь из ведра ему на угол! Повыше только, на снег зазря не лей карасин!

Торкош покрутил головой, сунул палец в ведро, понюхал. Запах был резкий, противный, но узнаваемый: так пахли большие лампы в русских домах... Торкош поднял на Феофила мутные глаза, ухмыльнулся, пьяно и бессмысленно:

- Большую лампу у Винтяя зажигать будем?

- Будем, будем! Перебирай ногами-то!.. Да не упади ненароком!-Серапион громыхнул спичками. - И не болтай потом, что с нами ходил! Ты - сам по себе, мы - сами по себе...

Тропу от своей избушки к селу Торкош натоптал сам. Но теперь она была для него узкой и никак не позволяла две ноги рядом поставить - правая или левая непременно в сугроб втыкались. Содержимое ведра плескалось, обливая шубу и сапоги Торкоша, оставляя на снегу желтые следы. Но никто из братьев и не подумал взять у него ведро. Они сразу же ушли вперед, встали в переулке, внимательно оглядывая окна винтяевых хором, застегнутые на

все ставни.

- И чего он плетется там? - прошипел Феофил недовольно. - Попорчу морду Яшке, чтоб не давал по три бутылки враз!

Серапион ухмыльнулся в темноту:

- Теперич ему и одна без надобности, энт... Торкош остановился у палисадника, поставил ведро, взялся за штакетины, пошатал их. Потом, забыв о ведре, пошел, покачиваясь, к калитке, снова вернулся, бормоча что-то.

Феофил нетерпеливо стиснул кулаки, заскрежетал зубами:

- Чего копается-то? Ух, азият...

Согнувшись, он скользнул к ограде, нащупал ведро, выпрямился. Резким движением выплеснул его на угол, прошелся остатками струи по ставням. Осторожно, стараясь не брякнуть дужкой, поставил ведро на место, хлопнул себя по карманам. Но из-за угла уже полетела, описывая искристую дугу, брызжущая бело-голубым огнем спичка, упала в лужу и - загудело жадное пламя, обливая всю стену разом...

Феофил и Серапион летели, сломя голову, огородами, подгоняемые высоким женским визгом и гневными басами возбужденных мужиков.

Отбирать глухую исповедь, причащать, соборовать и отпевать Торкоша отец Капитон отказался наотрез, сославшись на неотмолимые грехи покойного. По этому же убеждению священника хоронить убиенного на кладбище резона не было. Бродяг, нищих и пришлых чужаков всегда погребают за кладбищенской оградой, как и самоубийц... Работник Лапердиных по всем этим статьям подходил к нехристям, а преступное дело его, за что он и был взят мужиками в колья, не подлежало теперь и божьему суду!

Никто не возражал такому суровому решению иерея. Да и кому было возражать? Игната, его хозяина, в Бересте не было, а сыновья старика Лапердина отмахнулись от него дружно:

- Пьянь да рвань! Из жалости и содержался при конюшне...

Пожар погасили быстро, а вызванный Винтяем урядник, наскоро обследовав все, составил протокол, старательно упрятал полученные от пострадавшего купца деньги и укатил на тех же санях, на которых и приехал...

Торкоша завернули в его изодранную и провонявшую керосином шубу, наспех закопали там, где погребали издохший скот. Избенку же, в которой он жил, забитую пустыми бутылками и остатками еды, вместе с расплодившимися в несчетном количестве мышами и тараканами, порешили сжечь, опахав поганое место до самой земли...

А дня через три Винтяй снова заявился к братьям. Со всеми говорить не стал:

- Мелюзга сопливая - Федька да Яшка - меня не тревожит-от. А с тобой, Феофил, и с тобой, Серапион, говорить буду!-Он расселся вольготно на скамье, достал портсигар, вынул толстую и душистую папиросу, воткнул ее в рот.-Так, вота... За полицию, что я привозил на пожар, вы мне заплатить оба должны, за сам пожар - тож...

- Деньгам в доме отец хозяин,-нахмурился Серапион. - Али - забыл? В тот жалезный ящик-то не больно сунешься без ключей!

- Кто при уме, тот и при деньгах! - хохотнул Винтяй. - Я в ваши годы уже и свой капитал имел-от!

Он полез за спичками, но Серапион нахмурился еще больше:

- Табачищем не воняй тута! А деньги у отца спросишь за урон... Топай, пока мы тебя с Феофилом в другое окошко не выставили!

Винтяй вздохнул, нехотя поднялся, бросил папиросу:

- Были вы дураками круглыми, ими и подохните!

Глава девятая

ГЛУХАЯ ИСПОВЕДЬ

Голое, срамное и окоченевшее тело отца Лаврентия подняли на таежной тропе кощуны, возвращавшиеся из Чулышманского монастыря через Артыбаш, Чою и Улалу. Прикрыв его тем, что нашлось в седельных сумках, они по очереди везли тело, не раз и не два его роняли, но мертвый есть мертвый - стыда и боли не знает. Как ни везли - привезли. Чуть ли не на утренней зорьке постучались в поповский домик, вызывая попадью. Матушка Анастасия вышла заспанная, растрепанная и в немалом гневе:

- Чего зыкаете ни свет ни заря?

- Мертвое тело привезли, матушка!-кашлянул в великом смущении Фаддей, снимая на всякий случай шапку. - По путю подобрали.

- Нету священника!-закричала попадья, норовя захлопнуть перед ними дверь.-В епархию и миссию уехал! Некому отпевать!

- А мы его тело и привезли!-чуть ли не жизнерадостно сообщил выметнувшийся из-под локтя Фаддея Аким. - В полном, тово, окоченении!

Попадья замерла. Рука, сжимавшая концы пуховой шали, разжалась, враз опростоволосив и едва не оголив женщину, ставшую в один миг черной и горькой вдовой.

- Где он?-спросила она тихо, судорожно икнув. Капсим кивнул на своего коня, где поперек седла лежал грязно-серый продолговатый сверток, с одной стороны которого торчали босые желтые ноги, а с другой - кудлатая борода, забитая снегом и заплеванная кровавой слюной: разбойник только оглушил его, повредив череп, а уж мороз довершил все остальное...