Московские дуры и дураки

— Что ты это делаешь, отец Андрей? вопрошает изумленный почитатель юродивого пройдохи.

Отец Андрей, нисколько не сконфузясь, отвечает:

— А разве ты не читал в Прологе, что угодники Божии также ели колбасу?

В другой раз одна барыня застала его с своей горничной в очень интимном положении.

— Что ж батюшка, озорничаешь? сказала она, всплеснув руками.

— «Нет, матушка Матрена Ивановна», отвечал пройдоха, «не озорничаю, а искушаю…».

Его часто можно было видеть на тверском бульваре, в Александровском саду, и особенно под вечер. В числе посещаемых им домов известен один, принадлежащий некоторой девице принимающей у себя всевозможных ханжей, старцев и стариц, богомольцев и богомолок и пр. и пр. Но где истинно веруют в отца Андрея, где пред ним какой-то волшебной силой отворяются все двери, куда бы они ни вели, даже в спальню, — где отец Андрей блаженствует, доставляя настоящее блаженство другим, — это в Замоскворечьи. Он очень любит толковать про Палестину, и старается всегда узнать, кто что думает, и вот таким образом, потолковав немного, он так хитро обернет дело, что, не прося ничего, получает щедрую подачу. Для него ничего не жалко: «Батюшка, отец Андрей, только бери!»

Иван Степаныч

Иван Степаныч, мужик лет пятидесяти, плешивый, с бородой, одет наподобие монастырского служки, говорит сладко и красноречиво. Он из крестьян, был прежде извощиком-лихачом и стоял у Ермолая на Садовой, что возле Козихи, — на самом, то есть, распрекрасном месте. По случаю какого-то происшествия, он оставил извозничество, и отправился странствовать, потом явился опять в Москве, но уже юродивым, ходил босиком, пророчествовал и привлек к себе много почитателей. Тут поймала его полиция, и, разыскав, признала его за бродягу, и он был посажен в острог. Выйдя из острога, он уже стал ходить в сапогах, юродство уже оставил, и стал являться в разные дома, как наставник в благочестии, успел в скором времени собрать много денег, а еще больше благодетелей и почитателей, и основал на реке Пахре какой-то приют.

Особенным расположением пользуется он в Замоскворечьи и на Самотеке, преимущественно у богатых купцов и купчих, которые считают его посещение за благодать. Придет Иван Степаныч невесел, и все знают уж, что быть беде. Захворай кто-нибудь после его посещения хоть через месяц:«Ну, вот», говорят, «Иван-то Степаныч был невесел, вот и захворала Акулина Михайловна!» Умри кто-нибудь через полгода: «Вот, скажут, Иван Степаныч-то все хмурился, — вот оно к чему!»

Он очень любит читать людям поучения, я очень недоволен современною жизнию, что люди мало подают от своих богатств, на что, впрочем, ему жаловаться нельзя. У него на каждом шагу такие благодетели, которые валят в него тысячами, и сами не понимают цели своей необыкновенной щедрости. Тут нет даже и ложного понятия о благочестии, нет и обольстительной мысли о самоспасеним посредством денег, тут одно крайнее тупоумие: Иван Степапыч блаженный — ну так и вали ему деньги! Купец бьет своего мальчика за лишний съеденный им кусок хлеба, мальчик этот в лавке мерзнет, не имея калош, а часто и шубы, мальчик этот с трудом выпросит у хозяина гривну, чтоб сходить в баню, мальчик этот и в воскресенье целый день на работе да на побегушках и, сохрани Боже, если он вздумает пойти в воскресную школу — забьют! — Между тем приди Иван Степаныч, и этот же несчастный мальчик бежит, по приказу хозяина и за мягкими калачами, и за красным дорогим винцом, и за икрой. Большая часть тысяч, которые купцы наживают, обмеривая и обвешивая по эту сторону реки, на той стороне, в Замоскворечьи, идет на Ивана Степаныча, на ханжей, и на подобные дела благочестия.

Вот живут в Москве две богатейшие купчихи, мать-вдова тратит ежегодно по нескольку тысяч на старцев и стариц, не отстает от нее и дочка, которая, кроме того, платит ежегодно по 5000 р. сер. французу-парикмахеру за уборку головы каждый день, а спросите у них, дали ли они что-нибудь для воскресных школ? Были ли они хоть в одной такой школе? — ничего, никогда! Только и слышишь от них, что жалобы на полицию, отчего она не ловит воров, отчего везде страшное воровство и т. п. Да помилуйте, что может сделать самая лучшая полиция, когда вы, вы все, составляющие общество, только и делаете, что воспитываете воров. Вот ряды глухих бедных переулков, где толпы детей, оборванных и босоногих, воспитываются тем только, что дает им улица, где они бегают с утра до ночи. Вот Ножевая линия, где возле каждой лавки толчется два или три мальчика, все учение которых состоит в неистовом зазывании в лавку, да в присматривании, как хозяин обмеривает, как запрашивает в три-дорого. Вот, наконец, в Москве вырастают толпы извощиков, которые обыкновенно начинают свое ремесло мальчиками лет 9 и 10-ти. Ну скажите, что ж вы сделали для этих бедных? Ничего ровно ничего! Ну, так и не жалуйтесь на воров, и молчите.

Но возвратимся к Ивану Степанычу. Есть у него свой скотный двор, и из своего скотного двора он посылает своим благодетелям разные дары: кур, телят, яйца, творог, сметану, и такой благодетель, получив, например, горшок сметаны, сначала отдаривает за нее золотом, а потом с благоговением кушает эту сметану с жирными щами со свининкой, и поглаживая брюшко, строго наказывает оборванной и грязной кухарке, чтоб она хорошенько покрывала эту сметану, да как можно бы берегла ее: «она ведь от Ивана Степаныча!»

Татьяна Степановна Босоножка и Филиппушка

В сороковых годах на московских улицах появилась молодая девица, лет двадцати, недурная собой, стройная; распущенные ее волосы были покрыты черным платком, а ноги босы. В это же время бегал в Москве известный Филиппушка, с огромной палкой, на которой сидел литой медный голубь, самая же палка была весом около пуда; в другой руке у него был колокольчик, и он в него звонил. — Одежда у него была полумонашеская. За Филиппушкой постоянно бегала толпа женщин и мальчишек, первым он говорил разные непонятные речи, а вторым кидал деньги и пряники, и всех поздравлял с ангелом. Прибежит он, бывало, на площадь к Спасским воротам, раздастся звон колокольчика, и выбегают толпы рядских торговцев, окружают Филиппушку и внимают его вещим речам. Прибежит он в трактир, и появление его приведет всех в ужас, и никто не знает, что сказать ему, что делать. Теперь уж он не бегает по Москве, хотя часто бывает в ней; живет он теперь в одной из московских пустынь и палка у него тяжелая, как прежде, но уж без голубя. Единовременное появление этих двух юродивых нарушило безмятежную жизнь Москвы; Замоскворечье, Рогожская и другие богатые слободы встрепенулись, и пошли везде толки, что быть чему-то недоброму. Только и говорили везде, что о двух новоявленных юродивых.

— Видели ли вы, матушка, Филиппушку? спрашивает одна купчиха другую.

— Нет, матушка, не видала еще.

— Да не грех ли это вам?

— Да где ж его увидать-то, матушка?

— Как где? Захочете — так увидите. Я три дня за ним ездила, и только на третий день привел Бог найти его в Новой Слободе.

Одни говорили, что быть голоду в Москве, другие, что придет холера, третьи ждали комету, от которой должна была провалиться земля. А дряхлые старушки, помнившие еще чуму говорили, что будет непременно чума, потому что и перед первой чумой являлись разные предзнаменования. Толковали везде: на рынках, в трактирах и банях. Московские вестовщицы сбились с ног, бегая по своим благодетельницам, и передавая собранные сведения о том, где и как живут новоявленные личности, наделавшие столько шума. Филиппушка не имел постоянного дома, живя нынче — здесь, завтра — там; он был из крестьянских детей и занимался прежде извозничеством. Юродивая девушка называлась сначала Татьяной, а потом Татьяной Степановной босоножкой. Она была из купеческого рода, сирота, жила в одном дворянском доме, и получила там порядочное воспитание; было у ней какое-то неудачное любовное дельце, заставившее ее оставить дворянский дом; она ушла, познакомилась с ханжами и принялась юродствовать. Проживала она на Плющихе, в своем доме; с ней вместе жили ее сестры. Принимая к себе посетителей, она сначала не брала никаких предлагаемых ей даяний, но потом, понаторев в своем ремесле, сама стала изыскивать для поживы разные средства.