Московские дуры и дураки

Марфа Герасимовна

Марфа Герасимовна — тоже из крестьянок, как будто специально созданных для юродства. Прозывалась она Хотьковской, и была затворницей. В затворе пребывала она лет тридцать и чрезвычайно редко, в несколько лет раз, решалась выходить на божий свет. Каждый выход ее из затвора принимался за предзнаменование какого-нибудь великого несчастия, возбуждал говор, наводил на всех ужас, и начинали являться разные видения… «Гляди-ка матушка, говорили, мать Марфа Герасимовна вчера из затвора выходила, — быть беде, быть беде!» Неслось повсюду слово «беда», и вот одна слышала звон на колокольне, в полночь, другая сказала, что идет антихрист, пышет пламя из него и все-то попаляет. В воздухе и на земле чудились страшила. Дети, толпами живущие поблизости, плакали и по вечерам боялись выйти на двор. Даже кошки и коты, не знавшие никаких страшил, и те, встречаясь нечаянно с своими перепуганными хозяйками, сами пугались и бросались в сторону и тем наводили еще пущий страх. Но Марфа Герасимовна снова вошла в затвор, снова начала плесть кружева, высовываться из своего окошечка и изрекать оттуда кару или спасение, смотря по тому, как ей вздумается. Снова толпы купчих и барынь теснятся у ее окошечка, ожидая ее по часу или по два. Пришли и приехали они к ней попросить благословения на брак дочери и получить знамение — т. е. кружевца. Подойдут к окошечку, благословятся, просунут туда калач или сайку, и деньги, чтоб задобрить и склонить к себе идола, — и скажут: пожалуйте, матушка, кружевца — дочку замуж отдаю! Дала кружево — целуют и прячут; не дала или отказала — это великое не-счастие. «Нету, скажет Марфа Герасимовна, не наплела еще», — и это уж наверно значит, что не выйдет судьба ее детищу, — или муж пьяница, или сама умрет пожалуй, и вот идет и плачется несчастная маменька. А кого она удостоит кружевцем, то все начинают расспрашивать, в чем Марфа Герасимовна подходила к окошечку, скоро дала или нет, длинное дало кружево или короткое, широкое или узкое — и, смотря по ответу, делают приличные; гадания. Вот подошла к окошку старушка-мещанка и причитает умильным голосом: «дай ты, матушка Марфа Герасимовна, дай ты, матушка, дитяще-то моему, Насте, благословеньецо-то». Сайка сунута, сунут и двугривенный, но Марфе Герасимовне больно надоели, она подошла к решетке, зарычала и ушла, а бедная мещанка столичного города Москвы начинает выть и голосить, что и великая-то она грешница, которой Марфа Герасимовна и кружевца-то не пожаловала, и как ей быть теперь бедной, куда деваться и что состроить с детищем… Получаемые от затворницы кружева, матери отдают дочерям вместе с приданым; дочки берегут, чтоб в свою очередь передать в наследство своим деточкам. Деньги же, которые давали Марфе Герасимовне, она все копила, копила, и после смерти нашли у нее целые кучи медных и серебряных монет и бумажек, успевших подвергнуться тлению.

Иван Степаныч, киновиарх и блюститель женской Пехорской киновии

Иван Степанович, родом с Пахры, из крестьян. Переехав из деревни в Москву, он редко пользуется случаем побывать на родине, и ожить немного в отцовской семье от угара городской цивилизации, а поэтому Москва наложила на него всю тяжелую руку свою. С малолетства он занимался извозничеством, и подобно большей части своих товарищей по ремеслу, очень рано сделался замечательным плутом. Он знал подробно все пути наживы, знал все бани и все заведения. Бойкий мальчик, он лихо катал гуляк, охотников в солдаты, да жуликов; лихо умел подкатить к барышне, подхватить ее и прогулять с ней двадцать рублей где-нибудь на Волчьей долине, иль на Балкане, иль где-нибудь в захолустье. Сделался он лихачом и стоял близ Козихи, у гостиницы «Полтава», но судьба ему не повезла. На постоялом дворе, где он жил, случилась какая-то значительная пропажа, пало подозрение на Ивана Степаныча; он заперся и забожился. Дали ему присягу, он присягу принял, и хоть был оправдан судьями, но уж с тех пор ни один хозяин не брал его в работники. Иван Степаныч стал бродяжничать, года два где-то пропадал, потом вдруг явился в Москве босым, в виде юрода и блаженного, и тут случилась ему неудача. Попался он в полицию, за то, что не имел паспорта, да еще был замечен в каких-то грешках. — Его взяли и посадили в острог. Будь это другой кто-нибудь, — ему не спастись бы от владимирки, но Иван Степаныч, опираясь уже на свою юродственную знаменитость, вздумал обратиться к Ивану Яковлевичу. Иван Яковлевич пишет о нем одному влиятельному лицу, влиятельное лицо хлопочет об освобождении Ивана Степаныча, и его освобождают, обязав подпиской не бродить. Выпущенный на волю он идет к Ивану Яковлевичу благодарит его и просит у него благословения на основание молитвенного дома на Пахре. Иван Яковлевич благословляет его, и приказывает всем московским ханжам, чтоб шли они на жительство с Иваном Степанычем. Начинают собираться к нему вдовы-купчихи, странницы и все, засидевшиеся в девках, и приносят с собою большие деньги. Купечество, лишь узнало об этом, жертвует Ивану Степанычу капиталы. Вдовые купцы, ездят к нему на богомолье, и проживают у него дня по два по три. Никто не уезжает без вклада. Один жертвует деньгами по 3000 в год, другой дарит сестриц миткалем и ситчиком. Иван Степаныч выстроил обширное здание для сестер, завел скотный двор, и снабжает своих благодетелей творожком и молочком, и молочко от Ивана Степаныча пьют только натощак, как лекарство. Посещая Москву, он является в церквах, и во время служб обличает людей, которые крест кладут не истинно (т. е. по-староверчески), не так как православные, обличает и тех, которые нищим милостыни не подают, а сами курят и нюхают зелие скверное, из утробы блудницы происшедшее. Ходя по купечеству, он собирает пожертвования, строит на Пахре храм, и на освящение его съезжается чуть не вся Москва.

Кирюша

Кирюша из крестьян Тульской губернии. Первоначальная история его жизни неизвестна, — знаем, что долгое время проживал по разным монастырям и отовсюду изгнанный, как он выражается, за благочестие, прибыл в столичный город Москву, в чине наставника и учителя, и, узрев воочию приснопребывающую в сем граде простоту души и доверие, он явился прорицателем судеб и поселился на Зацепе. Это был мужик благообразный с виду, лет сорока, немного сухощавый, бледный, с небольшою светлорусою бородою, блестевшею проседью, — начитанный и красноречивый. На вопросы, отовсюду обращавшиеся к нему, — что он? и кто он? — у него был один ответ, смиренный и кроткий: аз есмъ раб божий Кирюша. Носил он спереди сумку, и ее никогда не снимал. Действуя себе на уме, он сначала ни к кому не ходил, и его трудно было зазвать в гости. — «Батюшка, Кирюшенька, упрашивали его купчихи, зайди чайку откушать.» — «Не пойду, не пойду, отвечал он; рад бы знаете, да святые не велят». Такие темные намеки еще более раздражали любопытство, и понятно, какова была радость, когда одной мушничихе, известной в Замоскворечьи, удалось залучить его к себе. Войдя на двор, он начал креститься, но, дойдя до крыльца, закричал благим матом: «полы не мыты, полы не мыты! псы были, псы были!» и ушел. Купчиха уразумела, что это означало, и рассказывала, что вчера был у дочери ее учитель, и вот батюшка-то угадал, что она пустила в дом бусурмана. Учителя прогнали, вымыли полы, окна и двери, весь дом окропили святой водой, и послали за Кирюшей, пригласив предварительно всех родных и знакомых прийти посмотреть, как Кирюша будет показывать свою святость. Собрались и Марья Климовна и Дарья Ефимовна, и Федосья Ивановна, и Аграфена Тимофеевна. Разговаривая шепотом, они рассказывали о том, какой это великий провидец Кирюша, охали и ахали, но вот вбегают в комнату кучер и девка, и кричат: идет! Тихой поступью, склоняя немного голову, как будто думая о чем-то, шел Кирюша. Войдя в квартиру, поклонился на все стороны, потребовал стол и чистую скатерть, велел зажечь восковые свечи, снял сумочку, и, обращаясь к собранным женам, спрашивал их: «мужатицы вы, или вдовицы?» Когда последовал единогласный ответ, что все мужатицы, т. е. замужние, то он спросил еще: «чисты вы, или нет? Коль не чисты, то не приступайте, иначе обличены будете». Последовал робкий ответ, что все чисты, и тогда он приказал всем кланяться до земли, а сам, став на колени перед столом, начал вынимать из сумки разные вещи. «Вот, говорит он, покажу вам прежде воду — тьму Египетскую, что напущена на Фараона», и показывает какую-то скляночку, к которой все прикладываются. А вот, говорит, часть младенца, убитого Иродом, а это камень, взятый Моисеем, при переходе через Чермное море, а это кость из того кита, в котором пребывал пророк Иона, а это копыто Валаамской ослицы, и пр., и пр. Из того, что было здесь показано, многое было продано, и за большие деньги; остальное пораскупили все знакомые мушничихи.