Сократ

Ксантиппе плохо дышалось. Но она не легла в постель, приготовленную для нее Мирто, села на пороге дома. На постели лежал белый праздничный пеплос. Ксантиппа взяла его в руки - к нему была приколота красивая янтарная пряжка.

Пеплос-то свой Мирто мне показала, а пряжку - нет. Кто мог подарить ей? Жизнь с Сократом была нелегкой, но все же куда прекраснее, чем теперь, когда его тут нет. Когда мне было столько лет, сколько теперь Мирто, я выходила замуж. Мирто молода. Красива. Скрывает от меня, что любит Сократа. Она внесла радость в наши будни, она работяща, помогает мне жить - но раздражает меня... Неужели не чувствовала она, как мне бывало больно, когда она за ужином гладила его руку? И он был так нежен с нею. Ко мне он не бывал так нежен. Или я уже забыла? Каждый день она ходит к нему в тюрьму и возвращается молчаливая, словно не хочет после того, как слышала его, слушать, что говорю ей я...

В калитку громко застучали. Какой грохот! Ксантиппа побрела к воротам, выглянула в маленькое окошко и, отодвигая засов, сердито проворчала:

- Вот стук подняла! Прямо будто мне по голове...

- Прости, Ксантиппа! Из Фив приехали Симмий с Кебетом... - радостно сообщила Мирто.

- Ну и что, сумасшедшая?

Мирто отвела Ксантиппу к постели, заставила лечь.

- Положить тебе мокрую тряпку на сердце? Дать отвару из кореньев, которые прислал тебе лекарь Эриксимах?

- Ничего я не хочу, - отрезала Ксантиппа. - Все равно мне ничто не поможет, и вы это отлично знаете. Вчера Эриксимах смотрел на меня с таким состраданием...

- Люди вылечиваются и от более тяжких болезней. Поправишься и ты, Ксантиппа, увидишь!

- Ладно, брось свои утешения, лучше подои козу.

Напившись парного молока, Ксантиппа спросила:

- Что это ты сказала про Симмия и Кебета? Бывало, приезжали они к нам, привозили мне славные вещицы - то гребень, то сандалии, то зеркальце полированного серебра... - Ксантиппа улыбнулась воспоминанию. - И жареных барашков привозили, паштеты, сыр, белый хлеб... Сократ всякий раз занимал их своими разглагольствованиями о неумеренности и чревоугодии, однако сам ел за двоих, только причмокивал... Всегда был себе на уме! Да, так что же Симмий и Кебет?

Мирто, волнуясь, передала, что сказал ей старый Архедем:

- Прискакали они не на ослах - на лошадях, подумай! И сразу к Критону. Теперь обсуждают с ним, что делать. Афиняне знают - высшая мера наказания Сократу присуждена несправедливо! И вот Симмий с Кебетом хотят добиться низшей меры! Они предложат за него крупный штраф! - Мирто прямо ликовала. Они его выкупят! Он вернется к нам!

- Если так, - сказала Ксантиппа, - загляни-ка в его комнату. Там, поди, паутины полно...

- Нет. Я убирала каждый день...

- А, так ты каждый день туда лазишь! - взъелась было Ксантиппа, да вдруг ласково закончила: - Мирто, милая, согрей воды, вымой мне голову... Будь добра!

Мирто вымыла ей голову, высушила на солнце, стала расчесывать.

- Какие у тебя чудесные волосы!

- По-твоему, Мирто, они и сейчас еще хороши? - И мечтательно добавила: - Сократ говаривал - у меня самые роскошные волосы во всех Афинах...

Напрасно скакали в Афины Симмий и Кебет. Никакая гора мин не могла изменить приговор гелиэи. А тем паче снизить столь резко - от высшей меры к низшей, то есть к денежному штрафу.

Симмий и Кебет не нашли в себе мужества явиться к учителю со злой вестью. Вместо тюрьмы отправились снова к Критону.

- Ужасно думать, как мы бессильны! - воскликнул Кебет.

- Я трепещу за Сократа, - выговорил Симмий.

- Я тоже, - подхватил Кебет.

Критон же произнес:

- Мой страх, друзья, уже так велик, что я перестал бояться.

- Что же ты хочешь сделать? - спросил Кебет.

- Для его спасения остается уже только одно средство - побег.

8

Отзвучали на Делосе музыка и пение. Кончилось празднество в честь Аполлона. Священная триера с паломниками возвращалась в Афины.

В помещении под палубой лежал на циновке танцор Тиндарей среди других танцоров, певцов, декламаторов и музыкантов. Он совершенно обессилел после стольких дней плясок, пиров, ночных похождений. Все тело его, смазанное жиром, чесалось от пота и пыли.

Он лежал, раскинув руки и ноги. На ладони его правой руки покоилась растрепанная голова юной флейтистки Анаксибии. На Делос они приплыли чужими. Возвращаются любовниками.

С неизменной регулярностью день сменялся ночью, но бодрствование не столь регулярно сменялось сном. Так было и в эту ночь. Не спало море, не спало звездное небо, не спали гребцы, бодрствовали и паломники.

Волны качали триеру. Играли ею пальцы моря.

Теплая кудрявая голова Анаксибии легонько покачивалась в колыбели Тиндареевой ладони.

Он повернулся к возлюбленной, пальцами другой руки осторожно пощупал закрыты ли ее глаза. Веки были опущены, но губы трепетно прошептали:

- Тиндарей...

- Не спишь?

- Как великолепно ты танцевал! Я представляю, будто сейчас танцую с тобой, и это так чудесно, что не могу ни спать, ни бодрствовать...

Кто-то из лежавших тихо спросил:

- А думает ли кто из вас о том, что наш корабль везет в Афины смерть?

Тиндарей по голосу узнал певца Диомеда. Ответил:

- Знаю - мы плывем на корабле смерти.

- А что мы - его убийцы, это ты тоже знаешь?

- Знаю: он умрет и за нас, молодых, которых он якобы развращал. Но не надо преувеличивать, Диомед. Если мы - его убийцы, то лишь по той причине, что молоды...

Анаксибия приподняла голову, но Тиндарей нажатием руки снова уложил ее к себе на ладонь. Диомед это видел; подумал о благоуханной сандаловой коже флейтистки.

- Ты прав: молодость не вина, молодость - красота.

Бессонная ночь словно искала собеседников, не давала и людям уснуть.

Тиндарей сел скрестив ноги, совершенные по форме и от природы, и от упражнений.

- Он говорит: мало полагаться на богов, ведь мы даже не знаем, существуют ли они вообще. Он говорит: познай самого себя. Это он правильно говорит. Сами себя толком не знаем - и, не знающие себя, должны повиноваться неведомым, невидимым? Или хотят, чтобы мы носились в пространстве, подобно призракам, не имея под ногами твердой почвы?

- Придержи язык, дорогой, - оборвал его кифаред, сопровождавший Тиндарея в танцах. - Это похоже на кощунство!