Император Павел I

Глава третья

ДНЕВНИК ПОРОШИНА

Порошин умел оставаться Русским

человеком, горячим патриотом,

имевшим прежде всего в виду пользу и

славу России.

С. Соловьев

Павла с малых лет учили считаться с общественным мнением и уважать человеческое достоинство. Однажды Панин пригласил к себе Порошина и, вынув из стола несколько листков бумаги, прочитал: "Письмо господина Промыслова, отставного капитана из Санкт-Петербурга, к господину Люборусову, отставному капитану в Москве". Так было положено начало газете "Ведомости", в которой под рубрикой "Из Петербурга сообщают" писалось о добрых и дурных делах наследника престола. Павла уверили, что газету читает вся Европа и многие скорбят о его неблагонравии.

"Конечно, друг мой, - писал отставной капитан приятелю, - опечалились вы прежним моим письмом о государе великом князе Павле Петровиче. И подлинно было чему нам тогда печалиться, слыша, что правнук Петра Великого ведет себя не так, как ему подобает. Но теперь я вас, друга моего, обрадую. Его высочество стал с некоторого времени изменять свой нрав: учится хотя недолго, но охотно; не изволит отказывать, когда ему о том напоминают. А если у него, бывает, нет охоты учиться, его высочество ныне очень учтиво изволит говорить: "Пожалуйста, погодите" или: "Пожалуйста, до завтра". А не так, как прежде, вспыхнет, головушку закинет с досады и в сердцах ответить изволит: "Вот уж нелегкая!" Какие неприличные слова в устах великого князя российского!"

- Мальчик очень умный, - сказал Порошин, когда Панин закончил чтение, - он знает, кем будет, и, поверьте, к тому готовится.

С той же воспитательной целью Порошин начал вести и свой дневник, значение которого впоследствии намного возросло. Перед сном Павел часто просил любимого учителя почитать дневник, о существовании которого знали только они одни.

- Почитай дневник, - просил Павел, - мне нужно знать, когда я поступал плохо, чтобы исправлять характер, как ты говоришь.

- Характер ваш я не хулил, - отвечал Порошин, - только заметил, что Ваше Высочество имеет один недостаточек, свойственный таким людям, которые привыкли видеть хотения свои исполненными и не обучены терпению.

- Что ж тут плохого? Ведь я - государь. Мои желания должны исполняться.

- Отнюдь не все, Ваше Высочество, - возражал Порошин, - но лишь те, с которыми благоразумие и попечение о пользе общей согласны.

- А я прошу тебя почитать, разве желание мое не благоразумно? нашелся Павел.

- Разумеется, оно вполне уместно, и я его сейчас исполню. Слушайте ж, Ваше Высочество, и поправьте меня, ежели что не так записано: "Воскресение. Государь изволил встать в семь часов. Одевшись, по прочтении с отцом Платоном нескольких стихов в Священном писании изволил пойти к обедне. От обедни, проводя Ее Величество во внутренние покои, изволил пойти к себе. Представляли Его Высочеству новопожалованного генерал-майора Александра Матвеевича Хераскова и новоприезжего генерал-майора же господина Шилинга. Потом со мною его высочество изволил прыгать и забавляться"...

- Зачем ко мне их водят? - заметил Павел. - Ну, флотские - дело другое, я генерал-адмирал, а сухопутные? Скука.

- Каждый почитает долгом выразить почтение и преданность великому князю, надежде отечества, - возразил Порошин. - Такова судьба великих мира сего, что принуждены бывают они терпеть и скуку, исполняя свои обязанности. Но слушайте дальше: "Сели за стол. Обедали у нас Иван Лукьянович Талызин, князь Михайло Никитыч Волконский, господин Сальдерн, Иван Логинович Кутузов. Казалось, что его превосходительство Никита Иванович был очень невесел. Брат его Петр Иванович рассуждал, как часто человеческие намерения совсем в другую сторону обращаются, нежели сперва положены были. Сказывал при том о расположении житья своего, которое ныне совсем принужден переменить по причине смерти супруги его Анны Алексеевны и князя Бориса Александровича Куракина, его племянника. Его превосходительство Петр Иванович собирался в Москву для учреждения там домашних обстоятельств по смерти племянника. Шутил при том Петр Иванович, что он после себя любовных своих здесь дел, конечно, мне не поручит. В окончании стола пришли с той половины его сиятельство вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, граф Захар Григорьевич Чернышев и князь Василий Михайлович Долгорукий; выпили по рюмке венгерского"...

- Все верно, - сказал Павел, - но ты запиши, как граф Захар Григорьевич обо мне сказал, что я стал намного крепче и плотнее, чем был, и руки стали сильнее, я ему руку сжал, так он аж лицом изменился от боли...

- Слушаюсь, Ваше Величество, - с улыбкой ответил Порошин. - А теперь понедельник: "Государь изволил проснуться в седьмом часу в начале. Жаловался, что голова болит и тошно; вырвало его. Послали за эскулапом"...

- Не надо этот день читать, - прервал Павел, - давай следующий.

- Как угодно Вашему Величеству. Вторник: "Кавалерский праздник апостола Андрея Первозванного: Ее Величество у обедни быть изволила, потом с кавалерами оного ордена изволила кушать в галерее. Его Высочество одет был во фрак и никуда выходить не изволил, кушал в опочивальне один. После обеда зачал Его Высочество выискивать способы, как бы ему завтрашний день под видом болезни прогулять и ничего не делать. Третий уж день, как я поступками его не весьма доволен: идет как-то все не так, как бы мне хотелось и, конечно, всякому благоразумному и верному сыну отечества"...

- И про этот день не хочу, - капризным тоном сказал Павел, - я бы хотел, чтобы некоторые места выскребены были в твоей тетради. Люди подумают обо мне худо.

- Что делать, Ваше Высочество, - возразил Порошин, - историк должен быть справедлив и беспристрастен. Как можно хорошее хулить и как похвалить худое?

Павел отвернулся к стене и захрапел, делая вид, что заснул.

- Мне можно идти, Ваше Высочество? - улыбаясь, спросил Порошин.

Павел захрапел громче.

На следующее утро, войдя в опочивальню, Порошин увидел Павла смущенным.

- Прости меня, братец, - сказал он, - вчера выказал тебе обиду. Я знаю, да и ты знаешь, почему так было. Не сердись на меня! Я смерть не люблю, когда обо мне примечают. Ведаю, сколь ты меня любишь, и все ж не могу быть спокоен, оттого и с тобою не пожелал говорить.