Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- А если он, при своих ранах, окончательно с катушек?

- Тогда вопроса не будет, - сказал Серпилин. - Но я доверяю его совести. Видимо, он чувствует себя способным докомандовать дивизией. Будь иначе - не цеплялся бы, не такой человек.

- Много ты знаешь, какой он человек, - сказал Батюк, - с Шестьдесят второй сегодня не соединился, хотя еще вчера обещал!

- А мы тоже фронту обещали, что ж, и нас теперь снимать? - сказал Серпилин. - И, откровенно говоря, не считаю, что виноваты. Сопротивление сверх ожиданий. Разведка фронтовая еще раз наврала. Не тридцать и не сорок тысяч там, в котле, осталось, а много больше.

- Закончим - посчитаем, - сказал Батюк.

- Бережной, когда был у меня, такую мысль подал, - сказал Захаров. Может быть, не отстраняя Кузьмича, ему завтра уже заместителя по строевой подобрать, чтобы был его глазом в полках.

- Все это полумеры, - сказал Батюк. - Заместителя, конечно, можно и должно дать. Пикина твоего, - он кивнул Серпилину, - пока исполняющим, а старика - в госпиталь. Я ему уже сказал это, он ждет.

- Эх, Иван Капитоныч! - сказал Серпилин. - Если бы у него эта рана открылась в начале операции или в середине, я бы слова не сказал. Но когда перед самым концом... Надо же на его судьбу трезво посмотреть: если рана открылась, а ему пятьдесят восьмой год, это же его последняя операция, и не завершить ее для него смерти подобно... Очень прошу отложить на несколько дней ваше решение.

Батюк нахмурился. Кузьмича он мало ценил с самого его прихода: и прислали его второпях, через голову, не спросясь, и первое впечатление от старика было какое-то чудное, осталось такое ощущение, что сунули тебе в армию какого-то перестарка, - на тебе, боже, что мне негоже. Правда, потом Кузьмич неплохо воевал, но это мало изменило первое впечатление, сложившееся у Батюка. Считал, что неплохо воюет потому, что начальник штаба хороший, а вообще командир дивизии без перспективы, случайный. А сегодня плюс ко всему - еще этот разговор о Фрунзе. Подумаешь, Фрунзе его не тыкал! Какой герой гражданской войны нашелся... Батюка это тем более задело, что, брякнув сегодня Кузьмину "сдавай дивизию", он сделал это не со зла, а просто по привычке не думать о людях; вообще имел такое обыкновение говорить с подчиненными - и хвалил и ругал с маху, ни с чем не считаясь, и тут не посчитался, дал понять: отвоевал свое, старик, валяй в богадельню! Сейчас в глубине души чувствовал если не раскаяние - до этого не дошел, - но все же некоторую неловкость. И это чувство тоже мешало ему сейчас проявить свой нрав и пренебречь сопротивлением Захарова и Серпилина.

- Ладно, - помолчав, сказал Батюк и повернулся к Серпилину. - Утром, после артподготовки, поезжай сам в свою бывшую дивизию. Посмотри, как у них в целом дела идут, скорректируй, если надо, и к комдиву приглядись без сожалений, как долг требует. Если вынесешь такое же впечатление, как и я, вернешься - сразу доложим во фронт и отстраним от командования. А если сочтешь возможным оставить, тоже кота за хвост нечего тянуть. Там у них в дивизии твой помнач оперативного еще сидит?

- Третий день, - сказал Серпилин.

- Считаешь возможным его на зама?

- Считаю возможным.

- В таком случае согласуй с командиром дивизии и назначай от моего имени. Как ты смотришь на это? - обратился Батюк к Захарову.

- Согласен.

Батюк повернулся к Серпилину.

- Но имей в виду, Федор Федорович, в свою дивизию поедешь, свою дивизию и пожалей. Она дороже всех генеральских печалей. Сложится впечатление, что я был прав, - не качайся.

- А я не качели. Если надо снять, не остановлюсь перед этим.

Когда вышли вместе с Захаровым от командующего, Серпилин уже протянул руку, чтобы проститься, но Захаров остановил его:

- Проводи до моей квартиры. По Сто одиннадцатой в разведроте Гофмана помнишь?

- Помню. Две "Отваги" лично вручал. А что? Узнали, что немец?

- Да, - сказал Захаров. - Раздул тут у меня один работничек кадило: нарушение приказа и так далее... Пришлось Бережному дать острастку...

- Тогда уж и мне, - сказал Серпилин.

- Ничего, Бережной переживет и забудет, - сказал Захаров. - Я не о нем тревожусь. Что этот Гофман за человек?

- Дайте мне семь тысяч таких немцев, как он, я из них дивизию сформирую и во главе ее пойду воевать с фашистами. И считаю, что не раскаюсь.

- Ясно. Я приказал, чтоб завтра духу его в дивизии не было, - сказал Захаров, не считая нужным объяснять Серпилину, что сделал это не от хорошей жизни: сам поймет.

- И куда его теперь дальше?

- А об этом ты думай, раз он, по твоим словам, настолько хороший человек. Я свое дело сделал, теперь ты свое сделай.

- Могу оставить у себя в разведотделе сверхштатно переводчиком, они скоро будут нужны до зарезу.

- Слишком близко, - сказал Захаров. - Опять раскопают и второе кадило раздуют.

- Тогда согласую и отправлю в разведотдел фронта для той же цели. Там с руками оторвут.

- Опять за еврея выдашь? - усмехнулся Захаров.

- Подумаю, - сказал Серпилин серьезно, - в зависимости от того, с кем говорить буду.

- Вот и все.

Они уже стояли у входа в то, что Захаров так громко назвал своей квартирой.

- Охота в свою дивизию съездить? Засиделся в штабе.

- И охота и неохота.

- Почему?

- Больно миссия деликатная. Мне Пикин по-товарищески еще пять дней назад звонил, когда у Кузьмича рана открылась, спрашивал, как быть. Кузьмич взял с них слово - никому ничего, и положение Пикина, конечно, трудное. По букве как бы и обязан доложить, а по духу - всем известно, что сам спит и видит дивизию получить. Чем бы ни кончилось, все равно скажут: копал яму, хотел место занять.

- И что ты ему сказал?

- Сказал, пусть считает на всякий случай, что доложил, а я ходу не дал. А если создастся нетерпимое положение, пусть позвонит в открытую.

- Не звонил?

- Пока нет.

- Да, миссия твоя действительно деликатная, - сказал Захаров. - Хотя, по сути, сам на нее напросился.

- А потому напросился, что не терплю, когда так: все, что мог, сделал и пошел вон! Даже без спасиба! Можно по-всякому решать, но так нельзя. Война, конечно, сплошь и рядом толкает на такую бездушную стезю. И сам подчас на нее вступаешь... Вот как с Гофманом с этим. Но все равно не терплю этого ни в себе, ни в других.

- Да, все мы люди не безгрешные, - вздохнул Захаров.

- Эта верно, - сказал Серпилин, - только привыкать к этому неохота... Разрешите идти?

33

На следующее утро, 26 января, после короткой свирепой артподготовки части армии продолжали заниматься тем, чем занимались уже семнадцатые сутки, - сокрушали немецкую оборону, иногда врываясь и вгрызаясь в нее, а иногда только вминаясь и вдавливаясь.

Немцы дрались ожесточенно, хотя по всем признакам были уже на краю гибели. И, пожалуй, бойцы на передовой чувствовали это не хуже, чем генералы в штабе армии, а может, даже и лучше, потому что в большей степени - на собственной шкуре. Откровенно говоря, в том порыве, с каким в последние дни люди шли в бой, было, кроме всего прочего, и озлобление, вызванное собственной усталостью, и нетерпеливое недоумение: когда же кончатся у немца те последние силы, про которые твердим уже не первую неделю?

Пока шла артподготовка, Серпилин сидел над картой у телефона и думал о том, какие результаты даст этот еще с вечера тщательно спланированный артиллерийский удар, от каких будущих потерь спасет и от каких все равно не избавит. И еще думал о несоответствии масштабов своих вчерашних ночных разговоров с командующим и Захаровым с тем событием, которое про изойдет сегодня, если разрежем немцев и наконец соединимся с 62-й.

Ну какое, в самом деле, значение рядом с этим имеет приказ, умный или неумный - в это уже поздно входить, - но вынуждающий тебя ломать теперь голову над судьбой разведчика - немца с тремя медалями "За отвагу" и упрямым характером, из-за которого он не дал писарю записать себя евреем.