Сталин. История и личность

Вместе с тем в характере поведения и биографии Сталина есть много моментов, которые было бы трудно объяснить, используя метод рационализации, ссылками на цели революции или на необходимость использовать подлые средства в борьбе против подлых врагов. В этих случаях, как уже указывалось, большую роль в жизни Сталина играло подавление, помогавшее ему сохранять систему ценностей, которыми он гордился, и его жесткую ханжескую позицию во всех обстоятельствах. Он сохранял в фокусе своего сознания образ гениального Сталина благодаря тому, что полностью или частично игнорировал все, что не вписывалось в этот образ. Следует отметить также, что подавление как защитный механизм использовалось вкупе с проекцией. Факты, которые подавлялись в сознании из-за их несоответствия образу себя, появлялись в его оценке других людей; в этих случаях Сталин выказывал способность и склонность выражать чувство недовольства собой, вызванное этими несоответствиями, в форме недовольства другими людьми. Таким образом, проекция была как бы катарсисом: она позволяла Сталину не только «допустить» вызывающие неприятное или болезненное ощущение факты в его сознание, но и беспрепятственно выразить связанные с ними эмоции.

Рассмотрим вопрос о том, как Сталин относился к своим ошибкам и на кого он возлагал вину за них. Рано или поздно все ошибки приписывались другим людям, и на них же возлагалась вина. Конечно, при любом государственном строе политики заинтересованы в том, чтобы переложить бремя ответственности за свои ошибки на плечи других людей, предпочтительнее всего — политических противников. В Сталине это желание сочеталось с глубокой психологической неприязнью к необходимости признавать ошибки и вину за них. Эта неприязнь была следствием того, что достойные осуждения ошибки считались несовместимыми с идеальным представлением Сталина о себе. Ведь если он действительно был гениальным Сталиным, то он не мог ошибаться по целому ряду вопросов революционной политики в 1917 г. Он не мог, даже гипотетически, представить себе возможность, что Ленин добровольно предстанет перед судом Временного правительства. Его не могли бы отозвать с Юго-Западного фронта в 1920 г. за неподчинение, за которое пришлось заплатить дорогой ценой. Но Сталину казалось недостаточным исключить эти и другие прегрешения из сознания; он должен был сделать следующий шаг и приписать их другим, тем, на кого он и возложил всю вину, которую не мог взять на себя. Здесь не имело значения, действительно ли эти люди совершили приписываемые им ошибки. Каменев в 1917 г. на самом деле занимал по некоторым вопросам позицию, аналогичную позиции Сталина. С другой стороны, нет никаких оснований для того, чтобы обвинять Бухарина (а такие обвинения действительно были предъявлены ему впоследствии) в том, что он требовал, чтобы Ленин предстал перед судом Временного правительства. В равной мере нельзя приписывать Троцкому военные неудачи Сталина (как это делалось в некоторых советских источниках в 1929 г.), которого пришлось отозвать с фронтов Гражданской войны из-за военных просчетов.

Если Сталин испытывал внутреннюю потребность приписывать свои ошибки и неудачи другим, а затем обрушивать на них собственное чувство вины и претензии к самому себе, вызванные этими ошибками и неудачами, то самым удобным (хотя и не единственным) объектом для этого были те, кого он уже причислил в своем сознании к категории врагов революции. В конечном счете среди этих врагов оказывались многие, против кого он давно затаил злобу и кому хотел отомстить за действия (или бездействие), ущемившие его самолюбие. Поскольку он уже давно ненавидел их, проецируя на них ненависть к себе, он начинал испытывать еще большую враждебность к ним и укреплялся в своей убежденности, что они заслуживают наказания в любой форме, которую он может избрать. Да и кто, кроме его врагов, мог стать воплощением всех тех черт, которые не нравились Сталину в самом себе?

Таким образом, как указывалось выше, все, что Сталин подсознательно отвергал в самом себе, и то, что сознательно отвергал в других, сосредоточилось в образе злодея, врага. Все то, что было характерно для отвергаемого, «плохого» Сталина, — ошибки, изъяны, отрицательные проявления, которым не было места в героическом образе Сталина, созданном им самим, — включалось им в образ врага, и особенно внутреннего врага, игравшего роль злоумышленника в истории партии. Все те моменты, которые внутренняя цензура вычеркнула из списка его прошлых деяний и прегрешений, могли войти в психологический портрет его врагов. Более того, Сталин обладал удивительной способностью видеть и осуждать в своих врагах те качества, которые он осуждал в себе, не видя их. Судя по тому, что в идеальном образе, созданном его воображением, он представал чрезвычайно скромным человеком, мы можем прийти к выводу, что одним из качеств, которые он неосознанно отвергал в себе, было его невероятное самолюбие, высокомерие. Не удивительно поэтому, что он приписывал «надутую претенциозность» в области теории Бухарину, который на самом деле был воплощением скромности и признанным главным теоретиком большевизма, и что он осуждал несчастного Покровского за то, что последний ставил «интересы своего “я” выше интересов истины». Также не вызывает удивления тот факт, что Сталин обвинял Покровского именно в том, что он сам делал неоднократно, — в «перекладывании с больной головы на здоровую».

Здесь следует особо упомянуть еще одну грань проецируемого образа Сталина. Как мы уже убедились, Сталин пытался сыграть в реальной жизни роль великого человека, вошедшего в историю. Он полностью ассоциировал себя с этим революционным образом и ощущал себя вторым Лениным. Однако избранный им образ предъявлял к нему многие требования, которым реальный Сталин просто не мог соответствовать; роль оказалась слишком сложна для него. Всю жизнь он пытался стать человеком, превратиться в которого он был неспособен, и так никогда и не осознал этого. Поэтому одной из характерных особенностей его поведения было неосознанное притворство, и этим, возможно, объясняется впечатление, которое он произвел на таких внимательных наблюдателей, как Кеннан и Джилас, которые увидели в нем актера. С одной стороны, необходимость притворяться свидетельствовала о неспособности Сталина реализовать свою жизненную цель, но с другой — притворство было в высшей степени неприемлемым для самого Сталина и, следовательно, здесь требовались подавление и проекция. В результате у Сталина появилась склонность всюду усматривать притворство. Об этом красноречиво свидетельствует уже упоминавшаяся тенденция видеть маски на людях, враждебно относящихся к нему. Носящий маску пытается присвоить себе чужой облик или выдает себя за другого человека. Внутренний мир Сталина был полон врагов в масках. Внешние враги тоже любили носить маски, которые они иногда снимали. «После нанкинских событий, — заявил Сталин в 1927 г., — империализм отбрасывает прочь и елейные речи, и невмешательство, и Лигу Наций, и всякую иную маску. Теперь империализм стоит перед всем миром во всей своей наготе откровенного хищника и угнетателя»⁵⁵. С другой стороны, маски, которые носили внутренние враги, всегда следовало скрывать, чтобы они предстали во всей своей наготе. Пристрастие Сталина разоблачать внутренних врагов, которые, по его мнению, вели под маской большевизма жизнь, исполненную притворства, стало ужасающе очевидным в 30-е годы.

Поскольку Сталин приобрел привычку проецировать на других людей неприемлемые черты собственного характера и упреки в свой адрес, по обвинениям, предъявляемым к другим, часто можно было судить о нем самом. Образ злодея-врага использовался как вместилище тех негативных черт, которые Сталин в себе отвергал. Личные и политические недостатки, темные места в биографии, просчеты, неудачи, ошибки, скандалы — все факты и воспоминания, которые Сталин вынужден был подавлять, потому что для них не оставалось места в образе гениального Сталина, — приписывались образу врага и, таким образом, проецировались на тех людей, которых он считал врагами. После этого Сталин «допускал» инкриминирующие факты и воспоминания в свое сознание, но уже как факты и воспоминания, связанные с другими людьми. Аналогичным образом чувства, которые оказывались слишком болезненными, если сознательно воспринимать их применительно к самому себе, были вполне приемлемыми, если речь шла о врагах «где-то там». Сталин мог переживать свою собственную вину как их вину, стремление осудить самого себя как стремление осудить их и обвинения в собственный адрес как обвинения против них. Кроме того, чувства, «пропущенные» таким образом в сознание, могли дать повод для практических действий. Сталин получал возможность разоблачать виновных и наказывать обвиняемых.