Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

Это, собственно говоря, и имел в виду, когда спросил про Серпилина: какого мнения? Но не высказал своей мысли до конца, потому что она была из тех, когда даже с близким человеком долго ходишь вокруг да около.

- Не спишь?

- Не сплю.

- Мы с Рыбочкиным, с адъютантом батальона, - девятнадцать лет, только из училища, - как-то лежали в воронке, пережидали обстрел. И он вдруг мне говорит: "Товарищ старший лейтенант, а все-таки, по-моему, товарищ Сталин неправильно сделал, что до войны с немцами допустил, с такой высококультурной нацией". Я ему сразу не ответил: мина пролетела - нам головы в снег воткнула. А потом поднял голову и говорю: "Чего ты городишь? С ума сошел, под трибунал захотел? Что же, товарищ Сталин должен был нам приказать руки перед немцами поднять, что ли?! Говори, да не заговаривайся!" А он мне отвечает: "Я, говорит, не про это сказал. Раз война - я понимаю: или мы, или они! А я про то, как же так, после первой мировой войны у нас с Германией хорошие отношения были, и компартия там была самая сильная в Европе... Как же товарищ Сталин допустил, чтобы у них верх фашисты взяли?" Говорит мне это, а я лежу в воронке рядом с ним, слушаю его и не знаю - плакать над ним или смеяться, потому что чепуху порет, а в то же время - прав. Не должно этого было быть, как вышло! Так меня воспитывали, что я считал: не должно было!

- Ну и что ты ему сказал? - спросил Артемьев.

- Сказал: "Больно много ты валишь на товарища Сталина. Все же это Германия, а не Россия, не все на свете в его власти". А он на меня так посмотрел, как будто я его веры лишил, даже жалко его стало. "Ванюша" лупит через нас, а мы лежим голова к голове и смотрим друг на друга. Обстановка такая, что можно на откровенность. Гляжу ему прямо в глаза и говорю: "Чтобы я от тебя больше на эту тему не слышал, а тем более другие. Понял?" - "Понял". А по глазам вижу: ничего он не понял. А я, думаешь, понял? Вся разница между нами: я понимаю, что об этом говорить не надо, а он даже и этого не понимает... Скажи мне, Паша, ты доволен своей жизнью?

- В каком смысле?

- А в таком смысле, что не стыдно будет потом за то, как живем?

- В адъютантах малость лишнего проторчал. А так ничего, доволен.

- И я сейчас доволен. А как, по-твоему, до войны мы как жили, хорошо?

- В смысле харчей, что ли? - спросил Артемьев, и Синцову показалось по его голосу, что он про себя усмехнулся.

- Так и дальше хочешь жить, как до войны жили? Чтобы после войны все так было, как было?

- Довоюем - разберемся, - сказал Артемьев.

- А есть с чем разбираться?

- Да-а... - протянул Артемьев. - Исключительно тяжелый характер у тебя, я вижу, стал. В другой раз выспаться захочу, к кому-нибудь еще поеду. Весь сон разогнал...

- Ладно, спи. - Синцов покосился на Артемьева, увидел, что тот закрыл глаза, сам тоже закрыл глаза и с минуту лежал молча, пробуя представить себе, что думает сейчас Артемьев, человек, с которым они не говорили по душам целых четыре года.

- Придется будить, - раздался из-за плащ-палатки знакомый голос Левашова.

Синцов поднял голову с подушки, сел и сунул ноги в валенки.

- Куда ты? - спросил Артемьев, не открывая глаз. - Что там?

- Сейчас узнаю. - Синцов наскоро застегнул ватник и вышел.

В подвале стояли трое: Рыбочкин, Левашов и незнакомый Синцову низкий плотный человек в слишком длинном полушубке и в надвинутой на брови слишком большой ушанке.

"Опять корреспондент, что ли?" - недовольно подумал Синцов. Ему не хотелось спать, но говорить тоже не хотелось.

- Знакомься с товарищем... - как-то странно, ничего не добавив к этому слову "товарищ", показал Левашов пальцем на низкого в слишком длинном полушубке.

Синцов, вышедший из своего закута без ушанки, бросил руки по швам:

- Командир батальона, старший лейтенант Синцов, - и пожал протянутую руку.

- Здравствуйте. Келлер, - с заметным немецким акцентом представился человек в слишком длинном полушубке и крепко пожал Синцову руку. Рука у него была большая и жесткая.

- Чего удивился? - заметив выражение лица Синцова, спросил Левашов.

- Я не удивился, - сказал Синцов. - Прошу отдохнуть, чаю попить. - И, взявшись за плащ-палатку, хотел откинуть ее и пропустить гостей. Но Левашов остановил его.

- Все в свое время. Сперва дело. Хотим у тебя в батальоне место выбрать, откуда он утром будет свою передачу вести. Предлагал ему ночью: все же безопасней, а он хочет с утра.

- Ночью спят, - сказал немец.

- В общем, его не переупрямишь. Но место надо с ночи подобрать.

- А какая передача, через рупор? - спросил Синцов.

- Нет, придется сюда МГУ за ночь подтащить. Под прикрытие каких-нибудь хороших развалин поставить и замаскировать... Ты поглубже других в город влез, потому к тебе и явились.

Синцов задумался. МГУ - мощная громкоговорящая установка - как-никак все же смонтированный на полуторке автобус. Если удастся его до Чугунова полтораста метров хотя бы на руках дотолкать - там в третьей роте есть подходящая развалина - бывший гараж. Пол на уровне земли, две стены углом и часть перекрытия сохранилась.

- Ну как, найдешь то, что нам нужно? - спросил Левашов. - Учти, кроме всего прочего, чтоб тут же рядом для людей надежное укрытие было. Фрицы как ни экономят боеприпасы, а услышат передачу, насмерть бить будут закон!

- Думаю, подыщем. Сейчас пойдем, только портупею надену, - сказал Синцов. - А может, перед дорогой все же по кружке чаю?

- Если чай... - сказал немец.

- Чай. Покушаем, когда вернемся.

- Да, - сказал немец. - Немножко, правда, холодно.

Иван Авдеич, не дожидаясь приказаний, уже подтащил к столу длинную лавку, дав комбату возможность сказать: "Присаживайтесь!"

Синцов откинул плащ-палатку и зашел в закут. Артемьев поманил его пальцем.

- Кто такие? Недослышал.

- Замполит полка с немцем. По радио будет агитировать. Может, встанешь?

- А ну их, - сказал Артемьев, - спать буду. Уже приладился. А тебе опять на мороз!

Синцов пожал плечами. Что ответить на это?

Он вышел подпоясанный и, не надевая ушанки, подсел к столу. На столе уже стояли кружки и эмалированный облупленный чайник.

- Да, вот такое у нас противоречие с товарищем Келлером, - сказал Левашов, кивнув на немца. - У меня приказание политотдела - обеспечить, чтобы ни один волос с его головы не упал, а у него, наоборот, желание вести свою передачу среди бела дня.

- Волос уже все равно упал. Много упал, - сказал немец, снимая с головы ушанку и поглаживая лобастую лысеющую голову. Он улыбнулся, но в его сдержанной улыбке была горечь. - Надо сейчас много работать. Много, очень много.

Он расстегнул два верхних крючка на полушубке: под полушубком была телогрейка, а под телогрейкой - гимнастерка с петлицами.

"Вот как, даже в нашей гимнастерке", - подумал Синцов и вдруг, глядя на этого лысеющего лобастого человека с белыми густыми бровями, вспомнил, что уже видел его, и тут не могло быть никакой ошибки. Это было в тридцать четвертом году, зимой, девять лет назад, вскоре после процесса Димитрова. Этот человек - именно этот человек, только что бежавший тогда из Германии, выступал у них в аудитории КИЖа и рассказывал им, что такое фашизм. Только тогда он говорил по-немецки, и его не успевали переводить, особенно когда он сердился и в такт словам, как молотом, ударял своим тяжелым кулаком по трибуне. И фамилия его не Келлер, как сначала послышалось Синцову, а Хеллер, Эрнст Хеллер. И у него была книга о Гамбургском восстании, вышедшая еще до того, как он бежал к нам из Германии, а потом были очерки из Испании - он уже от нас ездил в Испанию, командовал там батальоном в Интернациональной бригаде.

Конечно, это он, тот самый, который был у них в КИЖе. Только брови у него тогда были совсем черные, а сейчас совсем белые.

Заметив, как внимательно смотрит на него Синцов, немец опустил глаза и обхватил руками кружку с горячим чаем, грея об нее пальцы.