Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Да, рванули, - сказал Синцов. - Злые были сегодня и вчера после этого лагеря.

- Не видел его, времени не было поехать. Говорят, тяжелая картина.

Синцов невесело усмехнулся:

- Такая картина, что вчера, как ни требовал, ни одного пленного не взяли. Только сегодня к вечеру принудил. А про себя, в душе, подумал: еще слишком отходчивые у нас люди, если на вторые сутки после такой картины все же пленных взяли. Я комбат, мне приказано требовать, а будь я солдат, не поручился бы за себя после этого лагеря.

Ординарец вошел, поставил на стол кружки с водкой и снова вышел.

- Давай супу похлебаем, гороховый... - сказал Синцов.

Половину супа вылил в алюминиевую миску и подвинул Артемьеву, а котелок взял себе.

- Как рука? - спросил Артемьев.

- Действует... - Синцов пошевелил торчавшими из грязных бинтов пальцами. - Только большой чего-то... на морозе немеет... Сегодня немца одного взяли, обмороженного. Когда через пролом из подвала вылезал, кистями оперся; и вдруг на обмороженной руке пальцы сломались, как фарфоровые... Не видел бы сам - не поверил.

- А у нас обмороженные есть?

- Боремся с этим, следим, ночью будим. Ну что, выпьем?

Артемьев кивнул, выпил, закусил густо посоленным сухарем и стал молча хлебать суп.

- Я тоже сегодня проголодался, - сказал Синцов. - Когда в госпиталь поехал - горячую пищу еще не подвезли, а в госпитале дольше, чем думал, задержался. Овсянникову встретил. Оказывается, она в этом госпитале. Еще раз, от нее, все выслушал.

- Теперь все подробности знаешь, - помолчав, сказал Артемьев. - Я тоже мельком видел ее на днях у Серпилина - хотел сказать ей, что ты здесь, но обстановка не позволила.

- Всех подробностей и она не знает.

- Через те же Сциллы и Харибды прошла и жива осталась, - сказал Артемьев про Таню. - А могло быть наоборот...

И Синцов подумал: да, могло быть и наоборот. Маша могла остаться жива, а маленькая докторша могла попасть в руки к немцам. При всей силе привычки жить среди чужих смертей все-таки смерть жены было трудно вставить в этот уже сложившийся за годы войны список неизбежностей. Но думать про нее, что хорошо, если бы она осталась жива, а вместо нее попала к немцам маленькая докторша, было так же нельзя, как нельзя было думать перед завтрашним боем, что хорошо, если бы в нем убили не тебя, а Ильина или Завалишина. Нельзя было хотеть, чтобы кто-то умер вместо кого-то, можно было только хотеть, чтоб все всегда оставались живыми. Но мечтать об этом было Нелепо.

- Отличная она женщина!

Синцов понял, что Артемьев говорит про Таню, и молча кивнул.

- И баба, между прочим, занятная, если вглядеться.

- А ты что, уже вгляделся? - хмуро спросил Синцов, которому вдруг стало досадно от этих слов.

- Я - нет. Она сама в Москве, кажется, на меня глаз положила. Не утверждаю, но показалось. А я - нет. Просто объективно сужу: отличная, золотая женщина. Вот на таких и надо жениться, если дураком не быть, как я... Мне не надо. А тебе вот на такой и надо.

- Смотрю на тебя и думаю: умный ты или глупый? Нашел время!

- А что? Оба живые будете - возьми и женись на такой женщине. Тем более что вас сама судьба второй раз за войну сводит. Ничего не вижу в этом особенного. Что она такая маленькая, а ты под потолок - над этим, конечно, люди смеяться будут... - Артемьев улыбнулся, давая понять Синцову, что в общем-то, скорей, шутит. А серьезное во всем, что он сказал, было одно: сестры нет, и как бы ни любил ее Синцов, надо поставить на этом крест и жить, как судьба подскажет. С того света нас никто не видит, и никто не плачет и не радуется тому - раньше или позже мы их забыли...

- Что она такая маленькая, меня когда-то устраивало, - тоже улыбнувшись, сказал Синцов про Таню. - Когда тащил ее на закорках из окружения, радовался, что легкая.

- А мне вот, кажется, скоро придется на закорки груз потяжелее взвалить. - И, несмотря на усмешку, в глазах Артемьева мелькнуло смущение перед тем, что ему предстояло объяснить. - Видимо, женюсь, а возможно, уже и женился...

- То есть как это - возможно? На ком?

- На ком, на чем?.. - усмехнулся Артемьев. - Все та же сказка про белого бычка - на Надежде. Перед вылетом из Москвы зашел к ней - и пропал, как швед под Полтавой. Только не говори мне ничего, - остановил он рукой Синцова. - Что думаешь о ней, давно знаю, что скажешь обо мне, догадываюсь, - дурак! В основном верно.

Но хотя он остановил рукой Синцова, сказав "не говори", на самом деле его распирала радость оттого, что женщина, которую он когда-то любил и с трудом вынудил себя забыть о ней, снова принадлежит ему и сделала черт знает что, на что никакая другая не решилась бы на ее месте, - прилетела к нему на одну ночь на фронт и сейчас, после этого, хочет, можно сказать домогается, стать его женой. Он сегодня отчасти потому и приехал ночевать к Синцову, что хотел поделиться: почему на это пошел и почему, хоть и ругает себя дураком, все равно счастлив. А счастье в военное время на полу не валяется.

- Ну что ж, хорошо, - сказал Синцов после долгой паузы.

- Врешь.

- Почему вру? Раз тебе хорошо с ней - и ладно. Только про "жениться" чего-то недопонял.

Артемьев рассказал, как Надя свалилась ему на голову в штаб армии под видом жены, и как наутро Серпилин приказал выдворить ее в Москву, и как она, уезжая, спросила, готов ли он жениться на ней, и сказала, чтоб дал ей с собой письмо в загс, раз он на фронте, - она сама пойдет и все сделает там без него. И еще приедет к нему сюда как законная и посмотрит в глаза этому Серпилину, который выставил ее отсюда, как какую-нибудь тварь!

- Что же, она со зла, что ли, за тебя замуж выходит?

- Отчасти и так.

- А пройдет злость - что дальше?

- История у нас с ней старая, - сказал Артемьев. - Хотя и вышла потом за другого, но все равно ей лучше, чем со мной, ни с кем не было. В этих делах меня не обманешь.

- А в остальном? - спросил Синцов, хотя видел, что Артемьеву трудно отвечать.

- И в остальном она тоже, надо сказать, неплохая баба, - с некоторым усилием над собой сказал Артемьев. - Рукава засучит и пол вымоет, и белье постирает, и обед сготовит - шутя все сделает...

- Ну, а в остальном? - неуступчиво повторил Синцов.

- А что остальное?

- Тогда вопросов нет.

- Да, можешь меня поздравить, - сказал Артемьев. - Вчера, когда из дивизии с Серпилиным говорил, сообщил мне, что присвоили очередное, подзадержавшееся... Теперь полковник.

- Поздравляю. - Синцов еще раз подумал о Наде: может, выходит теперь за него замуж оттого, что поверила - далеко пойдет? Раз в тридцать лет уже полковник и, даст бог, не убьют, еще до конца войны будет опять за молодым генералом.

- Хотел четвертую шпалу привинтить, да в штабе дивизии не нашлось. Никто не запасается, погон ждут.

- Рад бы помочь, - улыбнулся Синцов, - да нечем. У нас в батальоне, кроме замполита, кругом одни кубики. Он, правда, такой, что и последнюю шпалу отдаст, но это уж я не позволю. Перевоспитываю его, чтоб имел хотя бы полувоенный вид.

- Смешно это от тебя слышать, - сказал Артемьев. - Слушаю и вспоминаю, каким ты был до армии, в тридцать девятом.

- Тридцать девятый - это давно прошедшее... - усмехнулся Синцов.

- Сидим тут с тобой, как две половины армии, - сказал Артемьев. Кадровая и приписная. Думал ли ты до войны стать тем, кто есть?

- А много ли и обо всем ли, о чем надо, мы вообще тогда думали?

- Как будем спать ложиться? - спросил Артемьев. - Может, валетом?

- Рискованно, - сказал Синцов. - Не знаю, как ты, а мне ординарец говорил: я нервно спать стал. Заваливайся подальше к стенке, а я еще посижу, неохота ложиться.

- Ждешь, пока засну, пойдешь своими делами заниматься? - спросил Артемьев, укладываясь на кровати.

- На дела сегодня сил нет. Раз артподготовка на девять перенесена, имею право до семи поспать.