Отрешенные люди

- Тьфу, нашел за кого беспокоиться, - сплюнул на землю Максим, - за конокрада! Мы вот у башкир коней не крадем, и они нас не трогают. Живем мирно, всяко, конечно, бывает, и до драки дело доходит, из-за девок чаще всего. Девки у них молодые красивые, работящие, вот наши ребята и зарятся на них, но чтоб коней красть или другое чего - ни-ни. А за Степку не переживай, вывернется, не впервой ловят его, уходит, как вода сквозь пальцы, а то и свои, из казаков, выкупят.

- Ехать надо, - канючил монотонно Янгельды.

- Отпусти ты их, - предложил Максим, - а то и поговорить не дадут. Куда тебе спешить? - повернулся он к башкирам. - Кумыс пить? Али по бабе соскучился? Не убежит баба твоя, дождется.

- А на большак как выбираться стану? - спросил Иван.

- Отвезу тебя на своей подводе завтра утречком, сейчас-то поздненько уже, переночуешь у нас, - и Максим подхватил один из мешков с породой, понес на плечах в сени. Иван расплатился с башкирами, подхватил другой мешок и пошел вслед за Максимом, но остановился и поглядел, как бойко скачут по деревенской улочке башкирские невысокие кони, унося всадников обратно в степь, полную ярких благоухающих цветов и птичьего пения.

Максим, оказавшийся на деле радушным и гостеприимным парнем, проводил Зубарева на другой день до большака, ведущего на Пермь, остановил едущий в ту сторону обоз, договорился с возчиками, чтоб доставили Ивана до ближайшего города, а на прощание сунул ему увесистый кусок породы со словами:

- Давно храню вот эту руду, похоже, есть в ней то, чего ты ищешь. Коль будешь в Петербурге свою породу на пробу отдавать, заодно и мою находку опробуй.

- У Трех Братьев, что ли, нашел? - улыбнулся Иван, пряча кусок породы в один из своих мешков.

- Ты, как погляжу, парень не дурак, да и я не промах. До поры до времени ничего тебе не скажу. А как обратно вернешься, тогда мы с тобой посидим, покумекаем, как сообща рудник организовывать станем, - и крепко хлопнул Ивана по плечу, - ни руды тебе, ни породы, - крикнул вслед.

Иван ехал верхом рядом с обозом, вдыхая всей грудью насыщенный какими-то особыми, неуловимо волнующими запахами уральский воздух, и, незаметно для себя, улыбался. Он верил, что самое малое через год вернется в эти места, откроет здесь свои собственные прииски и станет хозяином, хозяином настоящего дела, и богатым, независимым человеком. А горы, высившиеся вокруг, напоминавшие своими очертаниями то спящего медведя, то лошадиную голову, а то остроконечный шлем древнего воина, таили в себе столько загадочного и притягательного, что жизнь казалась бесконечной и необычайно интересной, когда есть на что ее тратить и разменивать каждый новый день.

Конец третьей части.

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Обреченный странник *

1

Императрица Елизавета Петровна вошла в ту пору, когда становилось все труднее оставаться верной своим привычкам сколько-нибудь долгий срок. Ее симпатии могли резко меняться в течение дня, а то и часа. Двор и ее ближнее окружение терялись в догадках, что может случиться с настроением государыни на следующий день, хотя накануне она выказывала доброе расположение духа и обычный веселый нрав. Утром могло все перемениться, и могла начаться такая карусель, что лучше на глаза лишний раз не попадаться.

Правда, имелись тому особые причины, о чем шептались за спиной императрицы, боязливо пряча глаза, ловили каждое слово придворных лейб-медиков, выходящих с неизменными чемоданчиками из покоев государыни, куда они все чаще бывали приглашаемы. А причина, в общем-то, объяснялась довольно просто: как-никак, а императрице перевалило за пятый десяток, чего она, как и любая женщина, ждала с тревогой и особой настороженностью к людям.

Во взглядах входящих к ней она непременно ловила подтверждение своим домыслам и догадкам: "Заметно ли уже, как я постарела?!" Если ей говорили, что хорошо выглядит, свежа лицом, то начинала дуться, думая, будто врут в глаза, лебезят. Коль кто пробовал интересоваться ее царственным здоровьем, испуганно махала ручкой, боялась сглазить, и охала, ахала при появлении малейшей мигрени или иного недомогания. Зато она могла изрядно рассердиться и даже накричать на чересчур откровенную с ней фрейлину, которая, запамятовав сгоряча о негласном запрете не говорить при государыне о болезнях, вдруг начинала изливать ей причины своего недавнего недомогания. Обычно она ограничивалась философской фразой: "За грехи наши, милочка, все болячки и страдания..." Но могла и зло намекнуть на возраст: мол, нечего было танцевать до упаду, лета не те...

Фрейлины, старившиеся у нее на глазах, много лет прослужившие при государыне, поскольку та оставалась довольно постоянной в своих привязанностях и симпатиях, внутренне негодовали, само собой, сердились, но вида не показывали, а, воротясь домой, давали волю своим чувствам, осыпая ругательствами прислугу и недоумевающих мужей. Потому резко сократилось число желающих присутствовать во время утреннего выхода государыни из спальни в приемные покои, где она, обычно в окружении столичных дам, получивших на то соизволение, пила кофе, обсуждала последние новости, приносимые ей из первых рук сведения о балах, приемах, маскарадах и иных, милых сердцу женщины, увеселениях. Слух о болезни императрицы особенно усилился, когда она прошлой зимой более месяца не выходила из своих покоев и не принимала никого, за исключением самых близких. Петербург всколыхнулся, и взгляды всех мигом обратились к "молодому двору", что жил своей жизнью, пока еще не спеша проявить себя в чем-то значительном, но ведя при том разные интриги и интрижки и потихоньку переманивая к себе столичную молодежь, не брезгуя открывать двери и старым вельможам.

Неизменная подруга императрицы Марфа Егоровна Шувалова едва ли не единственная осталась близ государыни в самые тяжелые для нее дни. Ухаживала и заботилась, как могла, шикала на мужа, который, обеспокоившись не менее других, пытался поднести на подпись больной какой-то странный манифест о престолонаследии.

- Уйди по-хорошему, - делала страшные глаза на мужа Марфа Егоровна, или креста на тебе нет? Не видишь, как и без тебя ей худо?

- А коль совсем не встанет? Тогда как быть?! - не сдавался он.- Надобно позаботиться о будущем государства российского.

- Не о государстве печешься, а о собственной корысти,- твердо стояла на своем преданная Марфа Егоровна.

- В ссылку захотела? Или не понимаешь бабским умишком своим, что молодой император тотчас нас с тобой первыми из столицы вышлет?

- Чему быть - того не миновать, все в руках Божиих. Пропусти лучше батюшку, чуть потеснила она обескураженного ее отказом Петра Ивановича. Разговор шел возле дверей в спальню императрицы, куда как раз направлялся духовник Елизаветы Петровны - отец Федор Дубянский. Шувалову не оставалось ничего другого, как отойти в сторону и пропустить батюшку, низко поклонившись ему при этом. Юркнула следом за ним в спальню и Марфа Егоровна и плотно закрыла за собой украшенную царским вензелем дверь.

- Ладно, дома поговорим,- сердито проворчал граф, и отправился к брату посоветоваться, как лучше найти выход из столь щекотливого положения.

... Императрица лежала на большой кровати, укрытая по грудь атласным одеялом. Глаза ее были полуоткрыты и непрерывно смотрели в одну точку на противоположной стене. В спальне находился лишь барон Иван Антонович Черкасов, кабинет-секретарь ее величества, который держал наготове чистую бумагу и письменные принадлежности, коль государыня пожелает немедленно что-то надиктовать ему.

Когда вошел батюшка Федор, а следом за ним, мелко семеня, вкатилась Марфа Егоровна, императрица перевела взгляд на своего духовника и, тяжело вздохнув, проговорила негромко:

- Ты бы, Иван Антонович, шел к себе пока. Коль понадобишься, позову.

- Слушаюсь, матушка, - поднялся он со своего места, где успел чуть задремать и уже начал мерно посапывать.

Среди придворных шутников втихомолку передавалась чья-то острота по поводу кабинет?-секретаря государыни, который, по странному совпадению, носил имя и отчество заточенного в Холмогорах малолетнего наследного принца. А шутили на этот счет столичные острословы: мол, государыня, чтоб не забывать о несчастном узнике, назначила своим кабинет-секретарем его полного тезку. Ходили и другие шутки, что говорило о хорошей памяти русского общества. Наверняка, и государыне доносили об этом, но, как она воспринимала передаваемые ей остроты, для двора оставалось загадкой.