Площадь павших борцов

- Вы поезжайте, - сказал он, - а я... Гуров со мною! Вот я с Гуровым тут посижу да подумаю.

Странное решение! Штаб терял связь с армией, а он, командующий армией, сознательно отрывался от своего штаба. По этой причине Москва получала из штаба Тимошенко одни сведения, а Семен Константинович иногда заверял Москву, что причин для волнений нет. Потом маршал вообще пропал, в Гороховке его не было, а куда он делся - никому неизвестно.

Василевский в эти дни даже почернел от переживаний, безжалостно обруганный Сталиным за то, что Генштаб потерял контроль над положением фронта, самого ответственного сейчас. Операторы сбились с ног, отыскивая пропавшего маршала, между собой делились сомнениями, что с Тимошенко это не первый раз:

- Помните, под Харьковом... он тоже "пропадал". Весь день просидел в кустах или под мостом. А где сидит сейчас?

Генерал Бодин, посланный на фронт как представитель Генштаба, докладывал в Москву: "Его (маршала) отсутствие не позволяет проводить неотложные мероприятия... у меня есть определенные опасения, что это дело добром не кончится!"

Никита Сергеевич Хрущев высказал то, о чем другие боялись и думать:

- Слушайте, а не драпанул ли он к немцам? Ведь за такие дела, как наши, ему головой отвечать придется...

"Появилась, знаете, у меня такая мысль, - вспоминал позже Хрущев. Хотел ее отогнать, но она сама нанизывалась на факты... Естественно, зародились нехорошие мысли". И лишь 9 июля раздался в штабах почти торжествующий вопль:

- Нашли! Жив наш маршал... вот он, объявился!

Тимошенко, как всегда, выглядел бодро, он вел себя так, будто ничего особенного не случилось, а на все вопросы отмалчивался. Вместе с ним был и Гуров, который шел, низко опустив голову, словно опозоренный. От маршала ответа не дождешься, а потому все наседали с вопросами на Гурова:

- Так где же вы были? Объясни наконец.

- Идите все к черту! - мрачно отвечал Гуров.

Газеты бестрепетно возвещали прежнее: "На фронте без перемен", и потому люди интуитивно чувствовали:

- Без перемен - значит, погано. Боятся сказать правду...

* * *

Жарища - невыносимая! Пить хотелось. Пить бы и пить, блаженно закрыв глаза, а воды не было. В редких хуторах мигом вычерпывали колодцы, оставляя их сухими, и, подкинув на спинах тощие вещевые мешки, далее, отступая. На бахчах оставались дозревать арбузы и дыни, а громадные подсолнухи склоняли над плетнями царственно-венчанные головы, словно навеки вечные прощались с уходящим. Избавляясь от лишнего, солдаты шли босиком по обочинам шляхов, распоясавшись, офицеры покрикивали:

- Любую хурду бросай, а саперные лопатки береги... еще окапываться. И не раз! Не век же драпать. Остановимся!

"А где?" Среди молоденьких лейтенантов, только что вышедших из военных училищ и сразу угодивших в сатанинское пекло такой вот войны-войнищи, не умолкали мучительные разногласия:

- Не понимаю! Нас со школы учили: самое главное - человек, а техника уж потом. Этим же гадам, Клейсту иль Готу, плевать на человека. У них другое в башке: броня, скорость, огонь. И вот результат: я, гордый человек, царь природы, и что есть мочи драпаю от этой самой вонючей техники.

- Так чего ж ты, Володя, не донимаешь?

- Не укладывается в голове, как это мы, поставив человека выше техники, отступаем до Волги, а немцы жмут нас во всю ивановскую. Несгибаемые большевики - так внушали нам с детства - а живем полусогнутыми - под бомбами.

- Да, ребята, кто прав? Я согласен: железо само по себе воевать не умеет. Но бьют-то нас все-таки железом и моторами.

- Наверное, Игорек, кой-чего у нас не хватает.

- Мозгов не хватает!

- К мозгам нужна и техника. Вот у меня сестренка. Еще сопливая, а уже по восемнадцать часов у станка вкалывает Куску хлеба радуется. Я верю, что в тылу люди мучаются не напрасно. Будет и у нас железяк всяких... во как, выше головы! Только бы до Волги живым дойти, а пировать станем на Шпрее.

- Оптимист... голова садовая! Давай вот, топай... Да, мы опять отступали.

И до чего же обидно было нашим бойцам, когда они, едва живые после изнурительных маршей, позволивших оторваться от противника, потом разворачивали газеты и читали написанное: "На Юго-Западном фронте без перемен". Армия Тимошенко изнемогала, вся в крови и бинтах, а Москва еще боялась сказать народу горькую правду-матку, и солдаты злобно рвали газеты на самокрутки?

- Во, заврались! Кажись, нам живьем надо самого Гитлера поймать да яйца ему отрезать, тогда увидят они перемены...

В немецких штабах были крайне удивлены: при таком страшном напоре и скорости продвижения русских пленных было "не как в сорок первом", ничтожно мало. Из этого следовал вывод: наши рядовые бойцы даже в самых тяжких условиях, все-таки научились сражаться, а вот их военачальники еще не овладели искусством войны... Самолеты эскадрилий Рихтгофена поливали колонны отступающих из пулеметов, сыпали на них пачки осколочных бомб, иногда с неба слышался такой страшный свист и вой, что даже отчаянные храбрецы вжимались в землю. Не сразу сообразили - что к чему, и скоро в колоннах хохотали:

- Надо же! На испуг нас берут. Колесами...

Да, для устрашения отступающих немцы иногда сбрасывали колеса тракторов из МТС, которые - в силу своей конфигурации - издавали почти немыслимые завывания.

- Хоть бы Волга-то поскорее, - говорили усталые.

- А на что она тебе, Волга-то?

- Говорят, там и остановимся. Чтобы ни шагу назад.

- Это какой же умник тебе сказывал?

- Да начальник станции. Дядька начитанный. Умный...

Соседей зорко оглядывали - не затесался ли кто чужой? В такое-то время всякое бывает. Заметили одного вихрастого, у которого в петлицах гимнастерки что-то непонятное было.

- Это что у тебя там обозначено?

- В петлицах-то? Так это лира. Признак музыкальности.

- А сам-то ты, выходит, на лире играл?

- На трубе!

- А где труба-то твоя?

- Спрашиваешь! Скоро нам всем труба будет.

- Не каркай.

- А что?

- А то, что и по мордасам получить можешь...

Отступая, они еще и сражались (и немцы, угодившие плен, на допросах признавались: "Это был ад... мы никак не ожидали встретить от вас, отступающих, такое сопротивление!").

* * *

- Так где же вы были? - продолжали пытать Гурова.

- А откуда я знаю? - огрызался тот, явно смущенный...

Наконец сам Н. С. Хрущев спросил его об этом же.

- Маршал, - отвечал Гуров, - отыскал стог сена, забрался в него, бурку свою разложил и говорит мне: давай, мол, Кузьма Акимыч, посидим здесь, чтобы не приставали.

- Что? - удивился Хрущев. - Так и сидели в стогу?

- Да нет. Иной раз, завидев отступающих, маршал вылезал из сена и показывал, куда идти, где сворачивать.

- О чем хоть думали-то... в сено забравшись?

- Маршал сознался, что сил нет появляться в штабе, говоря: "А что там делать? Хозяин станет по ВЧ мытарить, а что я скажу в оправдание? Войск нет. От меня потребуют жесткой обороны, для которой сил нет..." Вот так и сидели!

- Хорошо, хоть выбрались из этого стога, - сказал Хрущев. - А то ведь, знаешь, что я тут думал? И не один я.

- Догадываюсь, - согласился Гуров...

Только 9 июля Тимошенко удалось залучить в Калач - к аппарату Бодо, и в разговоре со Сталиным маршал открыто и честно признал свое бессилие и слабость своих войск:

- Над моей армией нависла серьезная опасность!

Вот с этого и надо было начинать, а не отсиживаться на куче сена, разложив под собой героическую бурку эпохи гражданской войны. Язык не повернется, чтобы в этом случае винить и Гурова в трусости (вспомните, как он на танке вырвался из котла под Барвенково - человек смелый!). Но появление Тимошенко в Калаче ничего не изменило; его фронт разваливался, маршал жаловался Сталину, что без подкреплений и авиации ни о каком отпоре противнику и речи быть не может: