История русской церкви

Но еще опаснее старообрядчества оказалось для синодской церкви сектантство, которое, как мы видели, в 90-х и 900-х годах одерживало в некоторых местностях России огромные успехи и отрывало от церкви миллионы ее последователей. Официальная статистика отказывалась определять точное число сектантов, так как полицейские и приходские сведения заведомо были во много раз ниже действительности. Из всех видов сектантства так называемая штунда во всех ее проявлениях казалась правительству и государственной церкви самым страшным врагом. Социальную опасность штундистских организаций правительство видело в том, что некоторые из них объединяли маломощное и середняцкое крестьянство, уходившее безвозвратно при вступлении в секты из-под влияния священника и гипноза царизма. Не менее опасным представлялся правительству и баптизм, поскольку он отрывал от синодской церкви и от слепого подчинения государству часть зажиточного кулацкого крестьянства, на которое правительство стремилось опираться в селе. Эта оценка штундизма и баптизма выразилась в том, что обе эти секты были по настоянию оберпрокурора Победоносцева официально включены в разряд «особо вредных сект». С 1899 г., когда такая /427/ квалификация штундизма и баптизма была официально установлена, начались жестокие репрессии, производившиеся преимущественно в административном порядке. Штундистов и баптистов массами арестовывали и ссылали в северные губернии, Сибирь и Закавказье, но эти меры, как мы видели, приводили только к еще большему укреплению и распространению этих видов сектантства.

Кроме репрессивных мер пытались бороться и, так сказать, «организационными» мерами. В 1885 г. были созваны поместные епископские съезды, в порядке дня которых стоял в качестве главного вопрос о борьбе со старообрядчеством и сектантством. Они наметили ряд практических мер, часть которых в 1886 г. была проведена в жизнь. Были учреждены должности епархиальных миссионеров для борьбы со старообрядчеством и сектантством, и было введено в курс духовных семинарий и академий изучение истории и «обличения» раскола и сектантства. Эта последняя мера никакой существенной пользы не принесла, лишь увеличила бремя семинарской зубристики. Но учреждение миссионерства для борьбы с расколом и сектантством дало некоторые внешние результаты. Деятельность миссионеров способствовала известному росту единоверия. По отношению же к сектантству миссионеры стали деятельными сыщиками и вдохновителями сектантских процессов. Остановить же рост сектантства и стихийный процесс разложения церкви, конечно, никакая миссия не могла.

Удар, нанесенный революцией 1905 г. самодержавному строю, больно поразил и церковь. Больше того, ища спасения и высматривая тот балласт, который можно было бы сбросить с тонущего корабля, царское правительство не постеснялось пожертвовать в первую голову именно привилегированным положением православной церкви, как будто уже не надеясь более на действенность тех средств, какими могла помогать и помогала ему церковь. Манифест 17 апреля 1905 г. объявил веротерпимость, узаконил свободу перехода из православия в другие христианские исповедания, предоставил легальные права для существования старообрядческих и сектантских организаций, кроме «изуверных» (скопцов и хлыстов), и признал за старообрядческим и сектантским клиром звание священнослужителей. Это был формальный отказ от прежнего положения, которое еще всего 10 лет назад было подтверждено и провозглашено как непоколебимый догмат Победоносцевым: «Государство /428/ признает одно вероисповедание из числа всех истинным вероисповеданием и одну церковь, исключительно покровительствует и поддерживает к предосуждению всех остальных церквей и исповеданий», вплоть до приравнения отпадения от православия к уголовному преступлению. А 17 октября 1905 г. пришлось включить в царский манифест и ненавистную формулу «свобода совести». Руководителям церкви хотелось верить, что это только декларации, которые не пройдут в жизнь; однако старообрядцы и сектанты не склонны были отказываться от легализации и от всех тех выгод, какие с нею были связаны. А за старообрядцами, как мы знаем, стояла сила миллионных капиталов, сейчас же организовавших свою вероисповедную и даже политическую прессу: «Утро России» издавалось половцем, фабрикантом и банкиром Рябушинским, а гучковский «Голос Москвы» издавался при участии беспоповщинского капитала. Декларации были превращены в закон, правда сильно обкорнавший «свободу совести» и оставивший лишь свободу вероисповедания, и то с оговорками (запрещение перехода из христианских вероисповеданий в нехристианские осталось в силе, и состояние вне какой-либо религии не допускалось); но все же синодская церковь в борьбе со своими конкурентами лишилась той мощной поддержки, какую ей раньше оказывали царская полиция и царский суд.

Разложение официального православия пошло после этих уступок усиленным темпом. Старообрядческая поповщинская церковь расширяла свою агитацию в деревне, соединяя религиозную пропаганду с пропагандой агрономической. Погоня явным образом велась за новым крестьянином-собственником, который после столыпинской хуторской реформы казался господином завтрашнего дня, идущим в деревне на смену разорившемуся среднему и мелкому дворянству. В той же кулацкой среде действовали и евангелические секты. Синодская церковь теперь оказалась совершенно парализованной пред лицом этой новой опасности [96], тем более что в среде ее /429/ собственного клира вспыхнула искра старого разделения. Как мы видели, приходское духовенство тяготилось епископской администрацией, и теперь часть его перешла в оппозицию, надеясь на «канонические реформы» в церкви, т. е. на введение ограничений по отношению к епископским поборам и произволу. И в третьей (столыпинской) думе, когда революция, казалось, была раздавлена и можно было приступить к заплатам давшего течь корпуса самодержавного корабля, этот факт причинил большие неприятности думским епископам. Им не удалось сколотить особую группу депутатов-клириков; часть депутатов из священников осталась на скамьях кадетов и «левых», т. е. мирнообновленцев и прогрессистов. «Левые» священники заявили, что образование такой фракции есть не что иное, как нарождение клерикальной партии, и что это в высшей степени нежелательно. Началась борьба на думской арене.

«Клерикальная» партия оказалась представленной лишь епископатом и черносотенными священниками-депутатами. Насколько можно было уловить ее программу, это была программа отчасти реставрации победоносцевского положения синодской церкви, отчасти защиты епископских доходов от посягательств думского контроля — контроль даже столыпинской думы казался епископам форменной ересью. По крайней мере, бой был дан именно по возбужденному думской бюджетной комиссией вопросу о подчинении государственному контролю расходования кроме бюджетных также и внебюджетных средств церкви, которыми до этого времени, как мы видели, бесконтрольно распоряжались епископы. Думскому лидеру епископата, епископу Евлогию, мерещилась «тревожная историческая параллель» — екатерининская секуляризация. «Кто может поручиться», вопиял он, «что бюджетная комиссия… в следующем году не выскажет пожелания переложить их (церковные средства) в общегосударственное казначейство, а затем и совсем передать заведование их из власти церковной к власти гражданской или государственной?» Евлогий возражал вообще против всяких проектов преобразования церкви, исходящих из государственных учреждений, он напоминал, что «церковь есть учреждение божественное и вечное, ее законы непреложны, а идеалы жизни государственной», с горечью добавлял он, «как известно, подвергаются постоянным изменениям». Поповские подголоски епископата вторили им. По проекту бюджетной /430/ комиссии, говорили они, «действительные князья церкви, епископы, должны будут уступить почти все свои права, унаследованные от апостолов, князьям светским» — «это есть не что иное, как… посягательство на чужую собственность и на права церкви и ее достояние».