Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Разделение на врагов и друзей советского государства, будучи примененным к иностранцам, не всегда полностью совпадало с другим важнейшим делением — на «своих» и «чужих». Являясь иностранцами, и беспартийные интеллектуалы, и даже самые ревностные из друзей Советского Союза не могли стать до конца «своими». Луначарский мог называть Анри Барбюса в 1927 году «наш человек» — брат, друг и товарищ — отчасти потому, что тот был членом коммунистической партии, а также потому, что писатель действительно хотел лично поддержать большевиков ^{746}. Гораздо чаще можно было встретить высказывания, подобные словам председателя ВОКСа Федора Петрова, сославшегося в 1930 году на сочувствующих визитеров, которые не отказывали себе в удовольствии покритиковать советский строй: «Такого рода “друзья СССР”» (т.е. ложные друзья) не должны больше приглашаться в страну — как «злоупотребляющие тем гостеприимством, которое им здесь оказывается» ^{747}. Примечательно, что когда один из самых выдающихся «друзей» десятилетия, Андре Жид, после поездки в 1936 году в Советский Союз опубликовал книгу с критикой сталинского режима, то в мгновение ока превратился в злобного врага.

Меньшую известность получили случаи из истории советской культурной дипломатии, когда те, кого считали врагами (правые националисты, фашистские интеллектуалы и изредка даже члены нацистской партии), пользовались вниманием и расположением как потенциальные друзья. История внезапных и противоречивых переворотов в советском разделении на врагов и друзей приобретает большой интерес в свете того, что в правом крыле политического спектра межвоенной Европы также наблюдалась учащенная пульсация идеологической увлеченности и враждебности по отношению к большевизму и сталинизму.

В этой главе сопоставляются конкретные случаи такого рода взаимодействий — когда враги становились потенциальными друзьями и наоборот. Подобные случаи могли быть самыми разными. Например, приезд националистически настроенных фашиствующих немецких интеллектуалов накануне прихода нацистов к власти в Германии — крайне мало известный эпизод из истории советской культурной дипломатии. В то же время «отступничество» А. Жида в 1936 году и визит антифашистского изгнанника, писателя Лиона Фейхтвангера, предпринятый в разгар массовых репрессий как ответ на выпад Жида, вошли в число наиболее известных культурно-политических событий в СССР за весь межвоенный период. Первый эпизод — это пример тайной и весьма спорной даже для самих ее организаторов операции; второй — реализация методов столь масштабной огласки, что приезд Фейхтвангера не просто получил статус государственного визита высшего ранга, а стал в буквальном смысле историческим для миллионов советских граждан. В конце главы мы попытаемся сравнить попутчиков коммунизма и фашизма, принимая во внимание различия в той роли, которую каждый из этих режимов предписывал политическому насилию, а также факт эмоциональной самоидентификации иностранных интеллектуалов с Советским Союзом как с «родиной социализма». Последнее не имело аналогов в нацистской расовой общности (Volksgemeinschaft) и оставалось тем чувством, которое революционные националисты, восхищавшиеся Сталиным и обласканные советским государством, никогда не смогли бы испытать.

Привлекая правых радикалов

Фашистское движение в Италии и Германии — с идеологической ненавистью к коммунизму и одновременно с явной или тайной увлеченностью большевистской революцией — задавало внешние пределы советских устремлений к оказанию влияния на идеологически чуждый «буржуазный» мир, что являлось частью советской культурной дипломатии в контексте Веймарской республики с начала 1920-х годов. В течение почти десятилетия существовало определенное равновесие между леворадикальными немецкими «друзьями» и влиятельными «буржуазными» националистами, однако накануне прихода нацистов к власти последовали дополнительные советские попытки проникнуть внутрь экстремистских праворадикальных кругов. Вскоре возникла новая потенциально влиятельная партнерская организация, куда вошли и левые, и правые, главной задачей которой стало изучение советской плановой экономики: Arbeitsgemeinschaft zum Studium der Sowjetrussichen Planwirtschaft — Рабочее объединение по изучению советско-русского планового хозяйства, или Арплан. Эта организация была совершенно исключительной по своему составу, поскольку в ней оказалось значительное число «консервативных революционеров» и интеллектуалов, сочувствовавших фашизму. Историкам давно известно о существовании Арплана, но у них явно недостаточно информации об этом объединении.

Эта тема, однако, заслуживает более пространного обсуждения. До недавнего времени подобные взаимодействия были недостаточно хорошо изучены — не только из-за нехватки источников, но и в результате ограничений, добровольно наложенных на себя многими историками. Компаративистский подход в противовес транснациональному преобладал в изучении сталинизма и нацизма во времена пика популярности теории тоталитаризма. Схожая картина сохраняется и сегодня. Использует ли исследователь компаративистский подход (как «прикладной» при изучении тоталитаризма), чтобы провести параллель между двумя тоталитарными режимами, или для того, чтобы подчеркнуть различия между ними, — в обоих случаях он пренебрегает запутанной и нередко скрытой историей культурно-политических обменов. Политизированная дискуссия («спор историков», или Historikerstreit) по поводу попытки Эрнеста Нольте «установить “причинную связь” между ГУЛАГом и Освенцимом» еще больше запутала ситуацию. В советской историографии аналогом «спора историков», пожалуй, можно считать дискуссию по поводу «Черной книги коммунизма», разгоревшуюся при выяснении того, какая из систем являлась более кровавой ^{748}.

В последние годы новое поколение ученых начало возвращать из небытия информацию о сложных побуждениях, стоявших за российско-германскими связями, запутанными отношениями между советским и нацистским режимами, а также между праворадикальными и леворадикальными движениями. Несмотря на это, Майкл Гейер и Шейла Фицпатрик со всей ответственностью признают недостаточную изученность «переплетений» в истории двух стран — в отличие от хорошо исследованного «образа другого» ^{749}. В настоящих условиях новые работы историков дают лучшее представление о немецкой стороне, чем о советской. Появились значительные исследования как о воодушевлении, так и о враждебности по отношению к России и большевистской революции, в чем были замечены участники германской «консервативной революции» 1920-х годов, включая видных деятелей нацистской партии ^{750}. Что касается советской стороны, то здесь обсуждение международных тенденций слишком часто вращалось вокруг того, что именно думал по тому или иному вопросу Сталин — объясняющая все фигура, а не становилось систематическим исследованием предпосылок, практических действий или институций. Новые российские архивные материалы по Арплану позволяют дать подробную характеристику расширения отношений между советским режимом и правыми радикалами в Германии, а также вскрыть факты тайных дискуссий и неожиданные результаты взаимодействий между коммунистами и фашистами. С обеих сторон ставки были высоки: немецкие правые радикалы, открыто принимавшие некоторые элементы большевизма и сталинизма, вынуждены были сойти с политической арены после победы нацизма в 1933 году. В этой главе будут приведены доводы в пользу того, что через открывшиеся каналы общения с наиболее просоветскими «национал-большевистскими» элементами среди фашистских праворадикалов советские руководители получили чрезмерно оптимистическую и совершенно ошибочную оценку угрозы приближающегося триумфа фашизма в Германии.