Икона и топор

ДЖЕЙМС Х. БИЛЛИНГТОН

ИКОНА И ТОПОР

Опыт истолкования истории русской культуры

Предисловие к русскому изданию

За тридцать пять лет, прошедших после первого издания этой книги, Россия сменила политический строй, но собственного лица так и не обрела. В 1991 г., с падением коммунизма и распадом Советского Союза, перед будущим России открылись более широкие перспективы. Однако после десятилетия хаотической зачастую свободы предназначение России по-прежнему остается неясным.

Я все еще питаю выраженный тогда сдержанный оптимизм в отношении будущего России — и лежащую в его основе веру в то, что ключевым фактором совершенствования является культура. Однако в русской культуре присутствует не только свет, но и тьма, а предсказания кое-кого из лучших русских писателей бросают мрачную тень на воспрянувшие поначалу надежды касательно нового для России демократического пути. Изданная посмертно прощальная повесть Юрия Нагибина озаглавлена «Тьма в конце туннеля». Долго писавшаяся и изданная также посмертно эпопея Леонида Леонова «Пирамида» оказалась мрачной апокалиптической фантазией. Самый популярный из новых прозаиков 90-х гг. Виктор Пелевин в повести «Желтая стрела» пишет: «Весь этот мир — попавшая в тебя желтая стрела».

Внезапно совершившееся в России ниспровержение коммунизма как идеологии и Советского Союза как имперской державы осталось столь же необъяснимым ретроспективно, сколь неожиданным было оно в августе 1991 г. Термин «революция» тут совершенно непригоден. Все современные революции были насильственными и сочетали в себе возмущение низов с верховным лидерством политизированных интеллектуалов, которые руководствовались светскими идеологиями. Последовательное крушение коммунизма в Восточной Европе и в России полярно противоположно революции. Оно оказалось на удивление ненасильственным, а движущей силой его была скорее «стихийность» народных масс, нежели «самосознание» вождей, вдохновляемых традиционными верованиями и склонных скорее к эволюционным, чем к революционным переменам. Целью было не достижение некоего утопического идеала, но создание «Цивилизованного», «нормального» общества.

Историческая метаморфоза России была, в сущности, более нравственной, чем политической. Никто не смог предсказать всей внезапности и полноты крушения коммунизма. Однако обладавшие нравственным видением представители культуры подошли к предчувствию такого конца ближе, чем не позволявшие себе оценочных суждений социологи. Именно в сфере культуры наиболее явственно просматривались признаки того, что за фасадом мощи Советов таится возможность фундаментальных перемен.

Ниспровержение этой мощи было продуктом скорее русской культуры, нежели национального характера русского народа. Ключевые роли сыграли три глубоко укоренившиеся в культуре и всё пережившие силы: православное христианство, восхищение Западом и чувство природы. Но прежде чем переходить к обсуждению того, сколь удивительно сошлись эти силы в отвержении коммунизма, важно проследить роль иных, отличных от русской, национальностей в распаде последней из великих европейских империй.

Исторически русская империя всегда была многонациональной, а к разросшейся после войны империи советской это относится в еще большей степени. Тем не менее руководителям-ленинистам не удалось ни раздавить, ни подкупить движение «Солидарность», возникшее в самом большом их этническом сателлите, Польше.

«Солидарность» была — если воспользоваться термином из классического «Исследования истории» Арнольда Тойнби — вызовом, на который внешне неодолимая система правления не сумела найти ответ. Силы, стоявшие за этим вызовом, были силами нравственными. То было массовое движение снизу, преданное идее ненасильственных действий, уходящее корнями в религию и поддержанное Папой-поляком.

По мере того как в каждом из советских государств-сателлитов крепло стремление к свободе, нравственные и религиозные силы способствовали тому, чтобы не просто лишить легитимности коммунистическое правление, но и внушить самим властям моральные запреты на использование насилия для подавления таких устремлений.

Если не считать Румынии Чаушеску, избавление от коммунистического правления оказалось в Восточной Европе поразительно бескровным. В ключевые моменты этого процесса протестантские пасторы Восточной Германии и Румынии играли роль, подобную той, которую в Польше сыграли католические ксендзы.

Под конец советского периода небольшие, развитые в культурном отношении национальные республики балтийской и кавказской окраин Советского Союза внесли огромный вклад в губительное для коммунизма брожение, совершавшееся в русской культуре. Форма и существо «социалистического реализма» были подорваны, соответственно, отвлеченным экспрессионизмом фильмов «Тени забытых предков» (шестидесятые годы) и «Цвет граната» (семидесятые) армянина Сергея Параджанова и Сюрреалистическим антиавторитаризмом «Покаяния» грузина Тенгиза Абуладзе, фильма, ставшего сенсацией восьмидесятых годов. Латвийские и эстонские кинорежиссеры также предлагали в конце советского периода альтернативные подходы к искусству и отражению жизни общества.

Победа реформаторов и ненасильственная конфронтация в Москве августа 1991 г. очень многим обязаны более ранним реформистским вызовам, которые бросались советскому правлению в Грузии и Литве. В обоих случаях советские политические руководители возложили вину за убийство людей, поднявших голос протеста, на армию и службу безопасности, и в итоге те отказались еще раз прибегнуть к насилию в Москве без четких письменных приказов, которые хунта подписывать не захотела. Московское сопротивление возникло не из какой-либо организованной силы, не вследствие отчетливого призыва к действию, но как охвативший почти все слои населения, в первую очередь молодежь, могучий нравственный порыв.

В ходе сопротивления коммунистическому перевороту в Москве погибли лишь трое молодых россиян, да и те по причине несчастного случая. Увековечение их памяти показывает нам, как подспудная религиозность России вышла на свет, чтобы превратить политическое событие в культурное.

Похоронная процессия, прошедшая по улицам Москвы, стала торжеством иудео-христианского идеала искупительного смысла невинной жертвы. Трое молодых людей были уподоблены первым русским святым Борису и Глебу, юным сыновьям первого христианского правителя Руси, сознательно пошедшим на смерть, чтобы не допустить унижения народа. Звуки православной «Вечной памяти» смешивались со звуками «Кадиша», поскольку один из убитых был евреем.

Самый запоминающийся миг настал, когда Борис Ельцин сказал, обращаясь к родителям трех молодых людей: «Простите меня, что не смог уберечь, защитить ваших сыновей». «Простите меня» — с такими словами русские православные часто обращаются перед принятием причастия к тем, кто находится рядом с ними; это последние слова трагических героев двух великих русских опер — «Бориса Годунова» Мусоргского и «Мазепы» Чайковского.

Этими словами было нравственно узаконено новое средоточие власти. Человек, которого не в чем было винить, принимал на себя ответственность — и это в обществе, где никто из стоящих у власти никогда не брал на себя ответственности за какое бы то ни было негативное явление. Тоталитарное правление уничтожало не только свободу, но и ответственность. «Эго от меня не зависит» — таким было рациональное обоснование как жестокости, так и безответственности бюрократической власти.

В первые 48 часов августовского кризиса, когда исход его еще оставался неясным, гражданам России пришлось принять на себя личную ответственность за осуществление нравственного выбора по части слов и поступков, произносимых и совершаемых при полном отсутствии уверенности в их последствиях. Не получив ясного объяснения происходящего, не доверяя контролируемой прессе, русские руководствовались двумя контрастирующими образами, представшими перед ними в первый же день переворота: одним был Ельцин, который улыбался, стоя на башне танка и воздев над головою кулак, другим — номинальный глава переворота Геннадий Янаев, сидящий, с трясущимися руками и темными кругами вокруг глаз, в окружении прочих членов хунты на первой телевизионной пресс-конференции. Руки и лицо — это части иконы, которые никогда не закрываются металлическим окладом: считается, что они передают духовную суть священного изображения. Разница между двумя этими образами оставляла мало сомнений насчет того, кто тут хороший, а кто плохой; то было мгновенное документальное свидетельство кризиса, выдержанное в простой контрастной манере средневековой хроники; а словом, к которому все и каждый прибегали для описания конечного итога происшедшего, было слово «чудо».