Сочинения в двух томах. Том 2

Но если бы эти мыслители взглянули пошире на мир, они бы не увидели в нем ничего, что хоть в малейшей степени соответствует их идеям или может гарантировать осуществление столь изящной и глубокомысленной системы. Наоборот, мы видим всюду монархов, которые объявляют подданных своей собственностью и утверждают свое независимое право на господство, основанное на завоевании или праве наследования. Мы всюду видим также подданных, которые признают за своим государем это право и считают, что они с самого рождения связаны обязательством подчиняться определенному государю так же, как они связаны узами почитания и долга с определенными родителями. Эти отношения всегда понимаются как одинаково не зависящие от нашего согласия в Персии и Китае, во Франции и Испании и даже в Голландии и Англии—всюду, где бы ни насаждались вышеупомянутые доктрины. Послушание или подчинение становится таким обычным, что большинство людей никогда не спрашивают о его происхождении или причине больше, чем о принципе тяготения, противодействия или о самых универсальных законах природы. Если же любопытство когда-либо затронет их, то, как только они узнают, что они сами и их предки в течение нескольких столетий или с незапамятных времен были подданными такой-то формы правления или такой-то [королевской] фамилии, они немедленно подчинятся и признают свое обязательство сохранять верноподданство. Если бы в большинстве стран мира вы вздумали проповедовать, что политические отношения полностью основаны на добровольном согласии или взаимном обязательстве, местный правитель вскоре посадил бы вас в тюрьму как мятежника за ослабление уз подчинения, если ваши собственные друзья раньше этого не упрячут вас в сумасшедший дом за высказывание подобных абсурдных идей. Было бы странно, если бы умственный акт, который, как полагают, должен был совершить каждый человек, и притом уже после того, как он научился также пользоваться разумом, ибо в противном случае этот акт не имел бы силы,—если бы этот акт, повторяю я, был столь неизвестен им всем, что на всей земле едва ли остались какие-либо его следы или воспоминания о нем.

Но говорят, что договор, на котором основано любое правительство, является первоначальным договором, и, следовательно, можно предположить, что он слишком древен, чтобы о нем знало современное поколение. Если здесь имеют в виду то соглашение, в соответствии с которым дикари впервые собрались и объединили свои силы, то следует признать, что он существовал реально; но так как он столь древен и его забыли вследствие тысяч изменений правительств и тысячекратной смены монархов, то нельзя полагать, что он сохраняет в настоящее время какую-либо силу. Если бы нам пришлось сказать что-либо по этому вопросу, то мы должны были бы утверждать, что всякое конкретное правительство, являющееся законным и налагающее определенный долг верноподданства на своего подданного, было вначале основано на согласии и добровольном договоре. Но кроме того, что это означает согласие отцов связать своих детей даже в самых отдаленных поколениях (чего писатели-республиканцы никогда не допустят), кроме того, говорю я, это не оправдывается историей или опытом ни одной из стран в мире ни в один период ее существования.

Почти все правительства, которые существуют в настоящее время или о которых осталось какое-либо упоминание в истории, были первоначально основаны в результате или узурпации, или завоевания, или же сочетания того и другого без какой-либо видимости справедливого соглашения или добровольного подчинения народа. Когда искусный и смелый человек поставлен во главе войска или [политической] фракции (faction), ему часто бывает легко, используя иногда насилие, а иногда фальшивые предлоги, установить свое господство над народом, в сто раз более многочисленным, чем сторонники этого человека. Он не допускает никакого открытого общения, которое позволило бы его врагам точно узнать число или силы его сторонников. Он не дает врагам времени сплотиться против него единым фронтом. Даже все те, кто является орудием его узурпации, могут желать его падения, но незнание ими намерений друг друга держит их в страхе и является единственной причиной его безопасности. Благодаря таким приемам было установлено много правительств; и в этом состоит весь первоначальный договор, которым они могут похвастаться.

Лик земли постоянно меняется из-за превращения маленьких королевств в большие империи, распада больших империй на маленькие королевства, создания колоний и миграции племен. Можно ли обнаружить во всех этих событиях что-либо иное, кроме применения силы и насилия? 1де то взаимное согласие или добровольное объединение, о котором так много рассуждают?

Даже самый спокойный способ, которым какая-либо страна может получить в качестве господина иностранца,—путем брака или на основе завещания—не столь уж почетен для народа; он предполагает, что народом распоряжаются как приданым или наследством в соответствии с желанием или интересами правителей.

Но там, где сила не вмешивается и где происходят выборы, что такое, спрашивается, представляют собой эти выборы, столь превозносимые до небес? Это либо группировка нескольких великих людей, которые решают за всех и не допускают оппозиции, либо ярость массы, следующей за мятежным главарем, который, вероятно, неизвестен и десятку людей и обязан своим возвышением только собственной дерзости или кратковременному капризу своих друзей.

Имеют ли эти беспорядочные выборы, которые к тому же редко происходят, такой могущественный авторитет, что они должны быть единственной законной основой всех правительств и всякого верноподданства?

В реальной жизни нет ничего более ужасного, чем полный распад системы правления, который предоставляет массе свободу и делает определение или выбор нового строя зависящим от числа людей, которое почти приближается к численности всего народа (ибо никогда это не дается полностью всему народу). Каждый мудрый человек желает тогда видеть военачальника, стоящего во главе мощной и послушной армии и способного быстро овладеть добычей и дать народу господина, которого сами люди оказались не способны избрать. Столь мало соответствует жизнь и реальность указанным философским понятиям!

Пусть строй, установившийся после революции, не вводит нас в заблуждение и не заставляет настолько полюбить философскую теорию происхождения правительства, чтобы мы вообразили, будто все другие чудовищны и неправильны. Даже само указанное событие далеко не соответствовало обсуждаемым утонченным идеям. Ведь при нем изменилось только право наследования и только королевская часть системы правления. И это изменение для почти десяти миллионов человек было определено только большинством в семьсот человек. Я не сомневаюсь, что основная масса этих десяти миллионов действительно охотно согласилась бы с этим решением, но было ли дело хоть в малейшей степени предоставлено их выбору? Не полагали ли справедливо с того момента, что оно уже решено, и не наказывали ли каждого, кто отказывался подчиниться новому государю? Каким другим способом можно было бы прийти к какому-либо решению или заключению по данному вопросу?

Афинская республика, я полагаю, была самой широкой демократией, о которой мы узнаем из истории. И все же, если мы произведем необходимое ограничение, исключив женщин, рабов и иностранцев, то обнаружим, что этот строй был вначале установлен, а любой закон принимался одной десятой от числа тех, кто был обязан оказывать ему повиновение, не говоря уже об островах и заморских владениях, которые афиняне объявили своими по праву завоевателя. И так как хорошо известно, что народные собрания в этом городе всегда отличались распущенностью и беспорядками, несмотря на существование учреждений и законов, которые должны были их пресекать, то насколько же более беспорядочными они должны оказаться, если они не образуют привычной системы правления, а шумно собираются после распада старого строя, чтобы создать новый! Насколько химерическими должны быть разговоры о выборе в таких условиях!