Сочинения в двух томах. Том 2

Тщетно каждый навязывает с помощью напыщенных фраз и страстных призывов собственное стремление и приглашает доверчивых слушателей следовать собственному образу жизни и привычкам. Сердце изобличает видимость и остро чувствует даже в момент высшего успеха неудовлетворительность всех этих удовольствий, которые отвлекают его от истинной цели. Я исследую сладострастного человека перед увеселениями, измеряю

силу его желания и значительность предмета, на который направлено это желание, и нахожу, что все его счастье проистекает только от торопливости мысли, которая отвлекает его от самого себя, от своей вины и несчастья. Я наблюдаю его немного позже. Теперь он испытал удовольствие, к которому столь страстно стремился. Чувство его вины и несчастья вернулось к нему с удвоенной силой. Его дух мучат страх и угрызения совести, его тело гнетут отвращение и пресыщение.

Но более достойный или по крайней мере более надменный человек самоуверенно отдает себя на наш суд и, приписав себе звание философа и человека морали, готов выдержать самый строгий экзамен. С явным, хотя им и скрываемым нетерпением, он требует нашего одобрения и чувствует себя оскорбленным из-за того, что мы не сразу выражаем свое восхищение его добродетелью. Видя это нетерпение, я еще больше колеблюсь. Я начинаю исследовать мотивы его кажущейся добродетели. Но смотрите! Не успел я начать свое дознание, как он стремительно ускользает от меня и, обращаясь со своими рассуждениями к толпе слушателей, лишенных вдумчивости, безрассудно злоупотребляет их доверием, навязывая им свои напыщенные притязания.

О философ! Твоя мудрость тщетна, а добродетель бесплодна. Ты ищешь одобрения невежественной толпы, а не веских доводов собственной совести или еще более веского одобрения существа, которое одним взглядом своего всевидящего ока охватывает всю вселенную. Ты, конечно, осознаешь ложность твоей притворной честности, когда, называя себя гражданином, сыном и другом, забываешь о своем высшем повелителе, своем истинном отце, своем самом великом благодетеле. 1де же поклонение, которое следует воздавать бесконечно совершенному существу, от которого берут начало каждая ценность и каждое благо? 1де же благодарность твоему творцу, который создал тебя из ничего, поставил тебя в различные отношения с твоими собратьями и, требуя от тебя выполнения всех обязанностей по отношению к ним, запрещает пренебрегать тем, что ты обязан выполнить по отношению к самому себе, самому совершенному существу, с которым ты связан самыми нерасторжимыми узами?

Но ты сам свой собственный кумир. Ты боготворишь свои воображаемые совершенства. Или, вернее, чувствуя свое действительное несовершенство, ты лишь пытаешься обмануть весь мир и потешить свое воображение, умножая толпу своих невежественных обожателей. Таким образом, не довольствуясь тем, что ты отверг высшее совершенство во всей вселенной, ты жаждешь подменить его тем, что наиболее низко и достойно презрения.

Посмотри на все плоды человеческого труда, на все изобретения человеческого остроумия, по отношению к которым ты столь искусно проявляешь свою проницательность, и ты найдешь, что самые совершенные творения происходят из самой совершенной мысли и что мы восхищаемся одним только умом, когда разражаемся рукоплесканиями, видя благородные пропорции статуи или симметрию прекрасного здания. Скульптор и архитектор, попадая в поле зрения, заставляют нас размышлять о красоте своего искусства и изобретательности, которые из груды бесформенной материи смогли извлечь нечто столь выразительное и столь пропорциональное. Эту высшую красоту мысли и ума ты признаешь сам, когда предлагаешь нам созерцать в твоем поведении гармонию аффектов, достоинство чувств и все те привлекательные черты духа, которые заслуживают нашего внимания. Но почему ты останавливаешься здесь? Разве ты не видишь ничего более ценного? Почему среди своих восторгов по поводу красоты и порядка ты все еще не знаешь, где обитает самая совершенная красота и самый совершенный порядок? Сравни произведения искусства с произведениями природы: первое лишь подражает второй. Чем ближе искусство к природе, тем оно совершеннее. Но все-таки как далеко оно от природы даже при самом максимальном к ней приближении и сколь громаден наблюдаемый между ними интервал! Искусство копирует только внешность природы, оставляя в стороне внутренние и наиболее изумительные начала (springs) и принципы, как то, что превосходит его способность к подражанию и пониманию. Искусство копирует только незначительные произведения природы, отчаявшись достигнуть великолепия и могущества, столь поражающих нас в совершенных произведениях его оригинала. Можем ли мы тогда быть столь слепы, чтобы не заметить интеллекта и замысла в изумительных и изящных творениях вселенной? Можем ли мы быть столь глупы, чтобы не почувствовать самое пылкое и восторженное поклонение и обожание, созерцая это разумное существо, столь бесконечно доброе и мудрое?

Самое совершенное счастье, конечно, должно возникать из созерцания самого совершенного объекта. А что может быть более совершенно, чем красота и добродетель? И где может быть найдена красота, равная красоте вселенной, или добродетель, которую можно сравнить с благожелательностью и справедливостью Божества? Если что-нибудь может уменьшить радость от такого созерцания, то это либо узость наших способностей, скрывающая от нас наибольшую часть красот или совершенств, или скоротечность нашей жизни, которая не дает нам достаточного времени, чтобы разобраться в них. Но наше утешение состоит в том, что если мы Достойно применим дарованные нам способности, то они приумножатся в другом состоянии существования, дабы мы стали более достойными почитателями нашего Творца. И эта задача, которая никогда не сможет быть выполнена во времени, будет делом вечности.

СКЕПТИК

Я уже давно питаю сомнения относительно суждений философов по всем вопросам и чувствую в себе большую склонность спорить с их выводами, нежели соглашаться с ними. Существует одна ошибка, в которой повинны почти все философы без исключения: они слишком узки и ограниченны в своих принципах и не учитывают то обширное многообразие, которое столь свойственно действиям природы. Выдвинув какой-либо излюбленный принцип, который, быть может, соответствует многим действиям природы, философ расширяет применимость этого принципа на весь мир творения, сводя к нему путем насильственного и нелепого рассуждения любое явление. Поскольку ум узок и поверхностен, мы не способны применить наше учение ко всему разнообразию природы, взятой в ее полном объеме, но воображаем, что она так же ограниченна в своих действиях, как мы в наших рассуждениях.

Но если уж подозревать наличие у философов в каком-либо случае такой слабости, так это следует сделать прежде всего в связи с их суждениями о человеческой жизни и путях достижения счастья. В данном случае они сбиваются с толку не только из-за умственной узости, но и из-за узости своих аффектов. Почти каждый из них имеет какую-либо преобладающую склонность, которой подчинены остальные его желания и привязанности и которая руководит им, хотя, возможно, и с перерывами, в течение всей его жизни. Ему трудно понять, что любая вещь, которая кажется ему совершенно безразличной, может доставить другому радость или обладать чарами, недоступными его взору. Его собственные занятия, как он полагает, суть самые занимательные из всех, объект его аффекта наиболее ценен, а дорога, которой он следует, есть единственный путь к счастью.

Но пусть эти погрязшие в предрассудках резонеры на секунду задумаются; ведь так много явных примеров и доводов, способных вывести их из заблуждения и заставить их прийти к более широким правилам и принципам. Неужели они не видят огромного разнообразия склонностей среди себе подобных, каждый из которых кажется вполне удовлетворенным своим образом жизни, но, если его заставить жить так, как живет его сосед, почувствует себя глубоко несчастным. Неужели они сами не чувствуют, что то, что радует в одном случае, вызывает неудовольствие в другом вследствие изменения наклонностей и что даже при самых напряженных усилиях не в их власти вернуть тот вкус или то желание, которое прежде придавали очарование тому, что теперь кажется безразличным или даже неприятным? Так какой же смысл в том предпочтении, которое отдают городской или сельской, деятельной или посвященной удовольствиям, уединенной или светской жизни, когда, не говоря уже о различных наклонностях разных людей, опыт одного и того же человека способен убедить его, что любой из этих образов жизни в свою очередь приятен и все они вместе в своем разнообразии или в своем разумном сочетании тоже приятны?