Почему дети лгут?

Более того, ведущий специалист в данной области Гари Мелтон утверждает, что необходимость упомянутых выше законодательных реформ даже не была подвергнута предварительному изучению. Нам неизвестно, будет ли допрос ребенка более продуктивен в отсутствие подозреваемого. Не доказано, что встреча лицом к лицу с обвиняемым всегда чревата для ребенка психической травмой. На самом деле, считает Мелтон, для иной жертвы это было бы своего рода катарсисом — увидеть обвиняемого на скамье подсудимых и почувствовать, что справедливость может восторжествовать [141].

Существуют такие методы, которые могут позволить свидетелю чувствовать себя более уверенно и при этом не нарушают Конституции. Ребенка просто надо лучше подготовить к тому, с чем ему предстоит столкнуться в зале суда. Помочь может предварительное разъяснение процедуры и ознакомление со списком участников процесса. В ходе допроса пользоваться надо простыми прямыми вопросами на доступном ребенку языке. Так, например, юристам необходимо знать, что именно ребенок называет половыми органами. Судья должен руководить перекрестным допросом и пресекать попытки смутить свидетеля.

В гражданских делах, имеющих цель установить опеку или защитить ребенка от посягательств со стороны взрослого, ограничений гораздо меньше, чем в уголовных, поскольку здесь нет обвиняемого. Судья может допросить ребенка в неформальной обстановке, в случае необходимости — в присутствии адвокатов.

Еще одна важная проблема связана с использованием в качестве свидетелей специалистов по психическому здоровью. В гражданских делах их свидетельства гораздо чаще допускаются, нежели в уголовных, так как считается, что в уголовных делах они направлены заведомо против подозреваемого. Эти специалисты могут представить суду информацию двоякого рода: свидетельствуя о психическом состоянии ребенка, они косвенно информируют суд о деталях инцидента, о которых сам ребенок не способен адекватно рассказать; а также анализируя реальное поведение ребенка, они могут дать заключение о том, действительно ли ребенок стал жертвой сексуальных посягательств.

По моему мнению, практика исключения из числа свидетельств заявлений экспертов по вопросу о том, можно ли доверять показаниям ребенка, а также оценок его психического состояния вполне оправдана. Тем самым соблюдается право обвиняемого на защиту от тех заключений специалистов по психическому здоровью, которые пока еще считаются спорными, а также от показаний со слов третьих лиц.

Совсем другое дело — гражданский процесс, задача которого — защитить ребенка от одного из родителей или от опекуна. В этом случае судья (в гражданском процессе не бывает присяжных) должен постараться получить всю возможную информацию, чтобы защитить ребенка. Поэтому экспертам следует предоставлять право оценивать психическое состояние ребенка и давать общее психологическое заключение о его личности. Однако свидетельствовать о том, имеются ли у ребенка признаки синдрома жертвы сексуального посягательства, не вполне корректно, так как само существование этого синдрома не является общепризнанным.

Некоторые замечания на будущее

В разгаре кризиса трудно судить о тенденциях. Проблема сексуальных посягательств на детей — явление, безусловно, кризисное не только для юридической системы и службы защиты детей, но и для любого человека, озабоченного судьбой своих детей.

Сегодня перед нами больше вопросов, чем ответов. Но кое-что исследователями уже установлено.

— Дети иногда лгут о том, что на них якобы посягали. Это чаще наблюдается в гражданских процессах по делам об опеке, когда один родитель настраивает ребенка против другого, а также в уголовных делах о массовых сексуальных посягательствах, когда сам процесс разбирательства может спровоцировать дикие фантазии.

— Даже маленькие дети, если их правильно расспрашивать, могут многое хорошо припомнить, хотя и с меньшими подробностями, чем взрослые. Маленькие дети очень поддаются внушению со стороны взрослых.

— Новое законодательство, предусматривающее обязанность информировать о подозрениях на сексуальные посягательства в отношении детей, стимулирует множество необоснованных обвинений. Тем не менее оно способствует раскрытию некоторых инцидентов, которые иначе не были бы раскрыты.

А вот что нам пока неизвестно, но является предметом изучения.

— Как проводить первый допрос ребенка? Если в допросах применяются куклы со всеми анатомическими подробностями, то действительно ли они подсказывают ребенку определенное содержание ответов? Как направлять воспоминания ребенка, не влияя на его ответы?

— Какую роль играет фантазия в воспоминаниях ребенка?

— Травмирует ли ребенка встреча в суде с человеком, со стороны которого он подвергся сексуальным посягательствам? Ограничивает ли это способность ребенка выступать в качестве свидетеля?

— Как присяжные относятся к свидетельствам маленьких детей? Могут ли они адекватно оценить умственные способности ребенка?

— Какова должна быть роль свидетельских показаний в суде экспертов по психическому здоровью? Объективно ли они могут распознать синдром жертвы сексуальных посягательств?

Ответы на эти вопросы помогут судам соблюсти баланс между защитой ребенка-жертвы и защитой прав обвиняемого. Эти ответы повлияют также на использование детей в качестве свидетелей по другим делам. Но именно в таких делах, в которых ребенок одновременно выступает и жертвой, и единственным свидетелем, потребность ответить на данные вопросы остается особенно острой.

Эпилог

Трудно не почувствовать себя преданным, когда узнаешь или подозреваешь, что ребенок тебя обманул. Кажется, что дитя стало врагом тебе. Но на самом деле это не так просто. Ложь детей мешает нам быть такими, какими, по нашему мнению, следует быть родителям. Если мы не в курсе событий, мы не можем вмешаться, защитить, предостеречь, посоветовать или наказать (когда это требуется).

Ложь ребенка свидетельствует о том, что изменились отношения главенства. Мы больше не руководим жизнью ребенка или во всяком случае не руководим ею в полном объеме. Выясняется, что прошли те дни, когда мы могли или должны были знать все. Приходится жить в некой неуверенности, доверие ребенка отныне надлежит завоевывать. Достигнув возраста, когда он или она уже научаются эффективно лгать, наш ребенок впервые получает возможность сам выбирать, в чем нам открыться.

Перестанут ли дети лгать нам впредь, зависит от того, как сильно их ругают, когда ложь удается раскрыть. Дети уже поняли, что можно и не попасться. Теперь честность детей зависит в какой-то мере от того, какие мы родители. Понимающие или нетерпеливые, доверяющие или подозрительные, справедливые или жестокие. Не позволяли ли мы им слишком много или не были ли мы столь озабочены собственной жизнью и карьерой, что не уделяли достаточно внимания детям? Знают ли дети, что нам небезразлично, как они себя ведут? Усвоил ли наш ребенок, почему важна честность? Насколько мы сами ее демонстрировали? Сколько усилий мы приложили к тому, чтобы сформировать у ребенка моральные ценности?

Узнав, что ребенок нас обманул и это едва не сошло ему с рук, мы сталкиваемся с утратой собственной власти. Мы больше не можем быть уверены в том, что знаем все, что нам нужно знать. Никто из взрослых не располагает таким знанием в отношениях с другими людьми, но ведь с нашими детьми дело до поры обстояло именно так. У нас во что бы то ни стало должна быть информация, мы должны знать, что наши дети чувствуют, чего они хотят и что замышляют, пока они еще малы, поскольку их существование полностью зависит от нас. Но ребенок растет, и мы перестаем быть центром его вселенной, единственным источником информации и единственным средством для его выживания.

Ложь утверждает ребенка в его правах. В праве бросить нам вызов. В праве на личную жизнь. В праве самому решать, что станет и что не станет достоянием гласности.