Жизнь охотника за ископаемыми

Мы их упаковали со всеми предосторожностями в крепкие ящики; к плоской площадке, которую мы насыпали, сбрасывая камень и землю, покрывавшие образец, была подана повозка. При помощи досок и катков мы сдвинули ящики к краю площадки и погрузили в повозку для отсылки на станцию железной дороги за сорок пять километров.

Но злоключения мои с этим экземпляром не кончились. Наоборот, это было только начало. Когда глыбу, в которой залита была голова, поднимали на стол в моей мастерской, она упала; от толчка голова раскололась вместе с гипсом, который поддерживал кости.

Затем в продолжение всей зимы, пока я старался просушить образец, чтобы его можно было очистить и приготовить к отправке, крысы, — а их в мастерской водилось множество, — принялись растаскивать опилки и отруби, которыми были для сохранности обложены мелкие хрупкие кости.

По мере того, как они уносили упаковочный материал, разбитый гипс вместе с костями головы оседал все ниже и ниже.

Пришлось подумать о том, каким способом сохранить образец от окончательного разрушения. Мне пришло в голову подсунуть под разбитые куски нужное число деревянных гвоздей разной длины, чтобы вытолкнуть их вверх на прежние места, и крепко удержать там. Затем я очистил образец от соблазнительного для крыс упаковочного материала, вокруг всей глыбы мы сделали раму из досок и все пространство между сломанными костями залили гипсом, который закрепил их на местах.

В этом экземпляре я впервые нашел полный позвоночный столб из восьмидесяти пяти позвонков (рис. 10). Находка эта имела большое значение, так как позвонки настолько близки один к другому по размерам, что при восстановлении неполных образцов не было возможности установить, сколько же именно их должно быть. Наоборот, вполне возможно было увеличивать их число до бесконечности: так прибавил огромное количество позвонков один из европейских коллекционеров к собранному им экземпляру зевглодона (Zeuglodon) ^[21].

В то время, как в музее собирался скелет, эта большая хищная рыба мелового периода считалась самым замечательным экземпляром ископаемой рыбы среди имеющихся во всех музеях мира. Впоследствии музею Карнеджи доставлена была еще лучшая. Этот экземпляр значительно превосходит хранящийся в Американском музее, так как ребра, спинные отростки, тазовые плавники, таз и заднепроходные плавательные перья все целы и находятся на своих местах.

Я без сомнения проявил бы великую несправедливость по отношению к своему другу и другу палеонтологии, м-ру В. О. Борну из г. Скотт (имя которого уже упоминалось мною в связи с большим тилозавром Американского музея), если бы не воздал ему должное за участие в деле спасения этого образца. Он нашел великолепную рыбу и набросал целый холмик поверх нее, чтобы ее спрятать. Потом он любезно подарил ее мне. Сыну моему немало пришлось копаться в земле, пока он ее разыскал. Закопав найденную рыбу, м-р Борн выказал большую предусмотрительность: испортить образец могли не только стихии, но и люди, которые уничтожили немало чудеснейших экземпляров. Я расскажу потом один или два таких случая.

А пока вдохнем жизнь в рыбу, кости которой хранятся в музее Карнеджи.

Представим себе место, где два мозазавра готовы к величественной битве. Смотрите, какая поднялась зыбь! Это стая скумбрии мощной колонной спешит на мелководье. Они бегут, спасая жизнь: за ними гонится самый ужасный их враг, чудовищная рыба, рыло которой похоже на морду бульдога, а изо рта торчат огромные клыки длиной в семь сантиметров. Два ряда страшных зубов дополняют вооружение. Большие челюсти в тридцать пять сантиметров длины и в десять сантиметров высоты движутся, словно рычаги. Они раздвигаются, хватая множество мелких рыб, потом крепко-накрепко защелкиваются, и раздробленная добыча проходит через шершавую глотку в желудок.

Могучие передние плавники вооружены наружным лучом, который движется в соединении с грудной дугой; это длинный изогнутый кусок крепкой кости, покрытый эмалью на внешней стороне; такое оружие — страшней кавалерийской сабли. Эта сабля, больше метра длиной, заострена с одной стороны; она внушает почтение к ее владельцу самым страшным его врагам — большим канзасским ящерам или мозазаврам. Рыбе достаточно подплыть тихонько к брюху спящего пресмыкающегося, чтобы внезапным ударом распороть его. Если же этого недостаточно, то удар могучего хвоста кончает дело.

Взгляните! Ближе и ближе подплывает огромная рыба, жадно хватая широко раздвинутыми челюстями десятки мелких по сравнению с ней скумбрий. Она, должно быть, сильно проголодалась; она так жадно хватает добычу, что не замечает, как начался отлив. Наконец она поняла опасность и спешит повернуть. Но поздно. Вода ушла в глубину, оставив рыбу задыхаться на мелководьи. Рыба бешено бьет огромным, в метр, хвостом; клейкие выделения чешуи смешиваются с глиной и тиной; все толще на них слой вязкой грязи, — и, наконец, борьба прекращается.

Картина меняется. Исчез древний Меловой океан. Я и Георг на высоте около девятисот метров над уровнем моря, на речке Гей в Логане, прилежно работаем киркой и лопатой. Среди обваливающихся кусков выветрившегося мела, под палящим солнцем мы вытаскиваем на свет остатки огромного тела.

Но я надеюсь еще раз вернуться на это поле. А сейчас расскажу о моей поездке с профессором Копом в Бедленд ^[22] — область изборожденных и размытых текучей водой земель, овражный район.

Глава III

Экспедиция с профессором Копом в область верхнемеловых отложений в 1876 году

В первых числах августа 1876 года мы с м-ром Айзеком были уже в Омахе, поджидая профессора Копа из Филадельфии.

Мы встретили его на станции. Как сейчас помню, с каким изумлением он наблюдал за мной, когда я ковылял по улице на своей искалеченной ноге. Наконец, он повернулся к мистеру Айзеку, которого знал как хорошего наездника, и спросил:

— Может ли мистер Штернберг ездить верхом?

Айзек ответил:

— Я видел, как он на неоседланном пони гнал свою кобылу из табуна диких лошадей.

Профессор этим ответом удовлетворился. А когда мы поехали в Монтану, он дал мне самого норовистого коня во всем отряде.

Скоро мы мчались в поезде, по безлесным равнинам Небраски, поднимаясь все выше с каждым часом, пока не достигли высот Великого водораздела и не въехали в каньоны Вебера и Эхо, леса которых кажутся карликовыми по сравнению с величием поднимающихся над ними гор.

Впервые в жизни я был среди таких поразительных утесов и хребтов. У меня дух захватывало от удивления, когда они раскрывались перед моими глазами. Они быстро сделались привычным зрелищем, но никогда не оставляло меня чувство благоговения при взгляде на вершины, подобные башням, на мощные сверкающие снегом хребты Скалистых гор, на изумительные каньоны, прорезавшие огромные толщи горных пород.

Мы имели удовольствие пользоваться обществом миссис Коп до самого Окдена. Потом мы, мужчины, втроем поехали по узкоколейке Айдаго, в Франклин. Здесь ожидало нас самое неудобное путешествие, какое я когда-либо испытал: девятьсот километров в дилижансе через безводные и бесплодные равнины Айдаго. Шесть лошадей, запряженных в колымагу, поднимали облака мелкой пыли, которая проникала сквозь платье, засоряла глаза и уши, смешивалась с потом, проступавшим из всех пор, и скоро придала нам вид заболевших желтухой.

Я не могу не описать неудобств этого ужасного переезда. Мы ехали день и ночь, останавливаясь только чтобы поесть. Обед нам стоил доллар на человека и состоял из горячих пресных лепешек, черного кофе, сала и горчицы. Ни масла, ни молока, ни яиц достать было негде. Если измученные тем, что долго не спали, мы забывались на минутку, толчок на какой-нибудь выбоине стукал нас головами о стенки повозки или о голову соседа. Помню, профессор как-то совсем изнемог от недостатка сна. Я подложил ему под голову руки и держал их так, пока он не отдохнул хоть несколько часов. Я и сейчас благодарен попутчикам, которые уступали мне место рядом с кучером, где, прикрывшись кожаным фартуком, я высыпался вволю.